Он вошел к начштаба решительно, он даже не понял удивленного взгляда, когда потребовал оставить его здесь хотя бы на две недели. «А как я тебя оставлю? — спросил начштаба. — Ты здесь уже вне закона, приказ подписан, сидишь до первого борта. У тебя даже койки-то нет, по сути. Да ты что, с ума сошел, где это видано? Давай домой, что ты городишь, ну какие дела у тебя могут быть тут? Нет тут у нас никаких дел — рви когти, дурак, не гневи бога!».
В Сабзаваре он просидел еще неделю — пока оформил документы, пока ждал борт на Ташкент (на один опоздал намеренно, за что получил дыню). На построения уже не ходил, долго спал, шел в баню, валялся возле бассейна, прислушиваясь к звукам садящихся самолетов — не летит ли «горбатый». По вечерам рассказывал заменщику — молодому лейтенанту, как надо воевать. Ходил к ее соседке, пил чай, водку, глядя на стены ее комнаты, на ее кровать (здесь автор опускает целый том соседкиных рассказов, его мыслей, ее маленьких вещиц в его вороватых пальцах). Несмотря на соседкины намеки, уходил на ночь к себе. Сидел до утра на кухне, что-то писал, выбирался на улицу, курил в темноте, мокро шмыгая носом. Днем шел на стоянку, бродил возле пустой площадки своего (уже чужого) улетевшего борта, смотрел на песок и камни, думая, какой из них побывал под ее ногой — да что тут найдешь после ветра винтов! И вдруг однажды, рассматривая очередного претендента на памятный сувенир, он понял, что все закончилось. И пришла радость и лихорадка — все закончилось только здесь — он же знает номер части майора в Северо-западном округе, и ничего не помешает ему, когда заменится вся эскадрилья, и все отгуляют отпуска, — прибыть, найти, постучать в дверь, и сказать небрежно, когда откроют… Если майор, то: «Здравия желаю, товарищ майор, у нас осталась отложенной партия при счете 5:5 с неплохими шансами у черных». А если она? Но будет еще время подумать, что сказать ей, теперь главное, выбраться отсюда. И пусть она, прибыв, узнает, что нет его здесь больше, — с грустным злорадством подумал он. И никаких записок.
Поздним утром, когда все были на вылетах или на стоянке, пришел «горбатый». Старший лейтенант взял сумку с вещами, коробку с книгами, купленными в местном магазине, и присел на дорожку — казалось, что он уезжает в отпуск, поэтому он даже не осмотрелся напоследок, не забрал в память все, что было вокруг, — он уже был в будущем, он блуждал в его бесчисленных лабиринтах, и все коридоры выводили к ней. Он шел к самолету, опасаясь, — а вдруг они прилетели в нем? Тогда что ему остается — пожать руку майору, кивнуть ей и вот так просто улететь? Только бы их не было. Только бы они были…
Но их не было.
«Горбатый» оторвался от полосы и, резко задрав нос, пошел вверх, отстреливая гроздья тепловых ловушек. Пара Ми-24 шла чуть ниже, прикрывая небесного кашалота своими узкими крокодильими телами. И если бы кто-нибудь спросил сейчас старшего лейтенанта о тех, кто прикрывает его, — он назвал бы всех поименно. Но в тот момент он совсем не думал о том, что уходило под брюхо самолета. Он улетал с войны навсегда, еще не понимая, что такое это «навсегда»…
После отпуска он прилетел в свой амурский полк с опозданием на две недели, и пробыл здесь два месяца в ожидании приказа. Он не торопился. Вернулась его эскадрилья и, после грандиозной общей пьянки, разлетелась по отпускам. Зато теперь он имел записку от нее, — и там было только одно слово: «Рыжик!!!». Была ли она так гениально лаконична, или ей не дали дописать — какая разница? Это слово он мог читать бесконечно.
Наступила зима. Он жил один в холодной угловой комнате, выбираясь только в столовую (вкусные бараньи почки с гречкой подавала улыбчивая официантка) да на вокзал, чтобы запастись в киоске газетами и журналами. Вечерами, заварив чаю, набросив одеяло на плечи, он сидел за столом и думал над чистой страницей. Но писалось плохо — он не мог представить окончания — или продолжения? Тогда он ложился и читал «Три товарища», — потрепанную книгу, которую обнаружил в прикроватной трехногой тумбочке.
Здесь автор удивленно думает — сколько лет прошло с тех пор, а он больше не брал в руки Ремарка. Нет, брал, — пробовал на вкус и, поморщившись, откладывал. Почему же тогда, лежа в морозной комнате под тремя одеялами, и читая, как герой мчится на автомобиле в санаторий, где она умирает, — почему тогда он плакал, не утирая слез? Дело здесь не в Ремарке, а в одной только фразе: «Завтра вечером я увижу ее, — это было немыслимое, невообразимое счастье, в которое я уже почти не верил». Вот в чем причина, привередливый автор. И вообще — вместо того чтобы удивляться такой малости, расскажи лучше своему глупому герою, который сейчас на пике счастливого ожидания, что ждет его дальше. Предложи ему выбор — остаться вечно старшим лейтенантом на вечной войне (я подпишу твой рапорт, старлей!), с бесчисленными вариантами будущего и с переполненным жизнью настоящим, или же, безвольно отдавшись течению времени, повторить путь автора — по единственной, узкой и кривой колее, — до этой клавиатуры, до этих слов…
Я расскажу, а ты выбирай.
Придет февраль, когда ты решишься на путешествие. Поедешь, конечно, на поезде, чтобы, постепенно приближаясь, репетировать, как высадишься одиноким десантом в незнакомом городке, где зимой влажно и слякотно, как будешь бродить долго, рассматривая место ее обитания, кружить по ДОСам возле их дома — и ждать, ждать когда она выйдет — а кто тебе сказал, что она выйдет? — но вдруг… И тогда сердце заколотится как в первый раз, и ты пойдешь медленно наперерез, и скажешь, подходя, — … И как она вздрогнет и остановится, как повернет голову, и что скажет она, — вот вопрос всего второго тысячелетия, всех гор и пропастей, рек и пустынь, которые ты избороздил…
Но прежде ты выйдешь в Ленинграде и совершишь вояж по «Березкам» — тебе нужен подарок, а чеки Внешпосылторга жгут твою ляжку и уже идут слухи, что сеть «Березок» закрывается, народ бегает, скупая все, спекулянты у дверей просят продать один к трем и злобно кричат в спину, — давай-давай, жмись, все, что нажито непосильным трудом, все пропадет! И где-то на самом краю города, на берегу залива в хмурый февральский полдень ты найдешь еще не до конца разграбленную «Березку», и на втором этаже в парфюмерном отделе, когда продавщица предложит тебе желтую «Шанель» и фиолетовый «Пойзон» — вот лучший подарок для девушки, молодой человек, — тебя вдруг знакомо жестко возьмут за локоть…
Если ситуация в жизни выстраивается так, словно это не жизнь, а рассказ, где все подогнано автором, то стоит ли удивляться художественной логике этой жизни? Но, тем не менее…
— Товарищ майор? — обернувшись, удивился бывший борттехник, и тут же поправился, взглянув на погоны: — Извините, товарищ подполковник, поздравляю… — А взгляд уже прыгнул через погон, забегал вокруг, ища…
— Да не дергайся, нет ее здесь, — усмехнулся подполковник, довольный произведенным впечатлением. — Пойдем в буфет, посидим, накатим. И кто мне теперь докажет, что судьбы нет? Я чувствовал, когда входил, чувствовал непонятно что, ознобом по хребту…
В буфете было пусто. Сели за столик.
— Молодец, — сказал подполковник, наливая. — Я знал, что ты появишься. Скажи, что не к нам пробирался, — не поверю. Да и какой бы ты мужик был, если бы все забыл, оставил в прошлом. А может, ты отложенную партию ехал доигрывать? Я ведь ее сотни раз анализировал и понял — если черные играют без ошибок, они выигрывают. Преимущество, конечно, мизерное, но ты же у нас никогда не ошибался, не так ли? А это значит, я сдаюсь, и выплачиваю тебе твою штуку чеков. Обменяешь сейчас у входа, вот тебе и три тысячи — «Запорожец» купишь, в сад ездить. А своих добавишь — так и целые «Жигули». Опять же в сад. Что еще нужно, чтобы спокойно встретить старость? — засмеялся подполковник.
Борттехник замотал головой, оттолкнул пачку, перетянутую резинкой:
— Без игры не принимаю. Если не хочешь доигрывать, предлагаю ничью.
— Не может у нас быть ничьей, разве ты еще не понял? Либо я, либо ты, и это притом, что я тебя нежно люблю, старший лейтенант. Настолько нежно, что сам тогда полетел тебя спасать, — очень уж у нее глаза безумные были. Но она не раскололась и по сей день. Да я и не пытал особенно, — люблю, понимаешь, по-честному играть. Только в тот день точно понял — а до этого просто чуял! — что ты мой партнер не только по шахматам. Нет, можешь даже не возражать, зря не врать, я не требую. Играли честно, каждый по своим правилам, просто заранее не договорились. И везде у нас ничья. Я ведь летел тогда и думал грешным делом — бог сейчас выберет. А кого — черт его знает, как-то под ложечкой щемило. А когда он не выбрал, — ох, и молилась она за нас, наверное! — то я взял командование на себя. Ну не удержался, извини: тебя — в профилакторий, а ее увез. Все равно так должно было быть, — чтобы без лишних мучений, без иллюзий… Бог теперь помог — столкнул нас здесь, остановил тебя на подступах. Здесь и останься, прошу тебя. Зачем ворошить? У нас все хорошо. Перевожусь на Камчатку, буду замкомполка. В академию через годик. А она уже на шестом месяце… Ну-ну-ну, вот только не надо необоснованных предположений — даже не думай. (Я и не думаю, — промямлил борттехник, волнуясь и краснея.) И не оправдывайся, мне от тебя покаяний не нужно. Ты только одно скажи — у вас до меня началось, или после?
