Вспышка взрыва в корне крыла, и «юнкерс» переворотом через это крыло выносит из визира. Этот мой, точно мой! Наш, точнее. Однако радоваться некогда. Г-г-г-гах! Г-г-г-гах! Гремит орудие. Ловлю в прицел очередной самолет. Черт! Почему молчат остальные? Есть цель, огонь. Г-г-гах! Короткая очередь и пушка затыкается. Удар по педали огня, но орудие продолжает молчать.
— Бикбаев! Бикбаев, перемать твою!
— Командир, снаряды кончились!
Я отрываю взгляд от черных точек в небе и поворачиваюсь к Бикбаеву.
— Как кончились? Совсем все?
— Совсем.
Один снаряд на линии досылания, конечно, остался, но, пока в магазин не будет вставлена следующая обойма, нельзя выпустить даже его. Взгляд скользит по заваленной гильзами огневой позиции, последние минуты просто некогда было их убирать, по раскрытым укупорочным ящикам. Что делать-то? Впервые орудие осталось полностью без боеприпасов.
— Может, у Помогайло что-то осталось? — подсказывает Бикбаев. — Они до последнего стреляли.
— Я сейчас.
Выскакиваю из окопа и рысью на соседнюю позицию. Уже отбежав на полсотни метров соображаю, что надо было взять Тимофеева с собой. Даже, если у Гришки что-то и осталось, пусть даже бронебойные, то мне одному целый ящик не утащить. Ну вот и огневая второго орудия.
— Грицко, снаряды есть?!
— Есть.
Сержант Помогайло указывает на казенник своего орудия. Из магазина торчат две обоймы, первая — явно неполная, всего снарядов семь-восемь.
— И все?
— Все, — подтверждает Помогайло.
— А дальше чем воевать будем?
— А бис его знает. Пусть комбат об этом думает.
Я уже хотел отправиться обратно, но тут с КП раздалось «Воздух!» — к нам приближалась очередная группа немецких самолетов. Пока еще они были россыпью точек, но судя по строю, это были пикировщики «штуки». Плохо, очень плохо, сейчас мы не то, что кого-то прикрыть, сами отбиться не можем.
Приближается такой нарастающий, тяжелый гул «лаптежников», идущих тройками. Не долетая до нас, они перестраиваются друг за другом и начинают пикировать. Во время пикирования, немецкие летчики практически не пользовались сиренами. Конечно, на находящихся под бомбежкой она оказывает серьезное психологическое воздействие, нагоняя страху. Но ведь летчик-то и сам не изолирован от ее воздействия. К тому же сидит он не в пример ближе к ней. «Юнкерсы» буквально гонялись за укрывшейся в неглубоких балках пехотой. Причем, хорошо было видно, как от них отрываются бомбы и на земле встают черные кусты взрывов.
Последний же фриц явно нацелился на нашу батарею. Видел, гад, что мы молчим и понял — здесь можно отбомбиться безнаказанно. Я уже хотел рвануть обратно, но Помогайло поймал меня за рукав.
— Стой! Куда? Все равно не успеешь.
И уже своим.
— Осколочным! Скорость сто двадцать! Пятнадцать! Огонь!
Все правильно, бить надо пока он не начал пикировать. Пушка коротко рявкнула и споткнулась. Струя трассеров прошла ниже и чуть впереди самолета. И тогда, пожалуй, впервые во время налета я услышал.
— Ложись!
Казалось, что бомбы летят прямо на меня. Ба-бах! Бах! Бах! Бах! Бах! И гул удаляющегося самолета. Тряхнуло хорошо, в ушах стоял какой-то шум и я не сразу оторвал голову от земли. Первый взгляд в сторону своей огневой — на месте, где стояло орудие только вывороченная, дымящаяся земля. Первое, что пришло в голову — надо было Тимофеева с собой взять. Пока эта мысль билась в голове, ноги сами несли меня к воронке. Полутонка рванула совсем рядом с орудием, расчет просто исчез без следа, а пушка превратилась в груду искореженного металла, из которой торчал ствол, буквально скрученный в штопор чудовищной фантазией взрыва. Ложкина санинструктор оттащил в сторону, но и им досталось: санинструктор погиб, наводчику оторвало обе ноги, но он был жив и в сознании, кричал и просил застрелить его.
Сколько я простоял так — не помню. Возле моих ног лежала подметка американского ботинка. Это Тимофеева, только у него были такие. А ведь я мог спасти его! Мог, стоило только догадаться взять его с собой. Около Ложкина суетились люди, пытались перевязать, но он постепенно затих. Окружавшие его поднялись и стянули головные уборы. Я тоже последовал их примеру, не стать уже младшему сержанту Ложкину командиром орудия.
Ко мне подбежал Руденко.
— Жив?! Гогелашвили и Сладков ранены, надо срочно доставить их в санбат!
Я механически кивнул.
— Да очнись ты! Бери свой «шевроле» и вези раненых в санбат! Первый, какой найдешь. Потом найдешь тылы полка, загрузишься снарядами и пулей обратно. Понял?!
— Так точно, товарищ капитан! Только, где тылы искать?
— А черт его знает! Связи нет, эфир помехами забит. Попробуй на старом месте. Если передислоцировались, то там спросишь или по следам найдешь. Все, выполняй!
— Есть.
Руденко протянул мне спасительную соломинку — новую цель на ближайшие часы. Грузно, загребая траву пропыленными сапогами, я побежал к машине.
— Андрюха, заводи! Раненых в санбат повезем!
Двигатель взвыл, едва я втиснулся в кабину.
— А как же мужики? А пушка?
— Нет больше никого. Прямое попадание.
Первая потеря друзей производит на молодого парня гнетущее впечатление. Машина уваливается влево, я перехватываю руль, направляя «шевроле» к импровизированному КП.
— Ты что, заснул?! На дорогу смотри, а то людей подавишь!
Машина останавливается у группы стоящих батарейцев. В кузов грузят раненых офицеров.
— Вот тебе накладные на снаряды, — Руденко сует мне пару сложенных пополам листков серой канцелярской бумаги, — остальное сам знаешь.
— Так точно! — накладные отправляются в нагрудный карман гимнастерки.
— Давай. Сам знаешь, какое у нас положение, постарайся обернуться быстрее.
— Есть.
Вскидываю правую ладонь к виску.
— Андрюха, у первого же регулировщика тормозни, я — в кузов!
У Сладкова рана не очень серьезная — осколок зацепил лучевую кость левой руки, перерезав проходящие по запястью вены. Со своей перебинтованной рукой он похож на неудавшегося самоубийцу. Его вовремя перевязали, он в сознании. Комбату досталось серьезнее — осколок бомбы вырвал часть бицепса правой руки, он потерял много крови и сейчас лежит в забытьи. Лицо серое, осунувшееся.
— Все будет нормально, товарищ лейтенант, скоро в медсанбат приедем.
Это я пытаюсь подбодрить взводного, а у самого на душе неспокойно — знать бы еще, где этот санбат располагается. Пяток километров машина пролетает на максимально возможной скорости. Трясет пустой грузовик изрядно, приходится придерживать Гогелашвили, чтобы его не швыряло по кузову. Наконец, «шевроле» сбрасывает скорость, сползает на обочину и замирает. Я высовываюсь из-под тента, есть регулировщик!
На кадрах кинохроники в качестве военных регулировщиков выступают молодые улыбчивые девицы с ППШ за спиной, лихо размахивающие флажками, да еще успевающими козырнуть проезжающим начальникам. В реальности это, чаще всего, усатые дядьки предпенсионного возраста. К одному такому усачу я сейчас и бросаюсь.
— Где ближайший медсанбат?
Глянув на мою перекошенную физиономию, дядька флажком указывает на дорогу, ведущую на северо-восток.
— Там. Километра два будет.
Действительно, проехав два километра, мы находим медсанбат одной из стрелковых дивизий, куда и сдаем обоих раненых. Сдаем уставшему мужику в перепачканном грязью и кровью, некогда белом халате. Комбата сразу уносят в операционную.
— До свидания, товарищ лейтенант, — я прощаюсь со Сладковым, — надеюсь, скоро увидимся.
— Я вернусь, обязательно вернусь, — обещает взводный.
Он остается, а я бегом возвращаюсь к машине.
— Поехали, Андрюха. Знаешь, где склад боепитания был?
— Ага.
— Не ага, а так точно, — автоматически поправляю водителя. — Вот туда и поехали. И жми на полную, батарея без снарядов сидит.
Копытов жмет и спустя час мы находим нужный нам склад, он, к нашему счастью, с места не сдвинулся.
— Куда вам столько? — удивляется начальник склада, которому я вручаю накладные. — А почему подпись Руденко? Гогелашвили где?
— Ранен комбат, в медсанбате. Руденко батарею принял. А мы все выпустили, до последней железки.
Укупорочные ящики стоят прямо на земле. Начальник склада отмеряет штабель, отсчитывая количество ящиков.
— Вот до сих — все ваше. Грузите. Помощников я сейчас пришлю.
Пересчитывать некогда. Да и смысла мухлевать с тридцатисемимиллиметровыми патронами нет, на сторону их не толкнешь. Помощники, однако, не торопятся, мы успеваем закинуть в кузов четыре тяжеленных ящика, прежде, чем появляется четверка солдатиков с ефрейтором во главе. Да и работают складские воины без огонька, на мои подгоняющие команды вяло огрызаются. Наконец, минут через сорок после начала погрузки наш грузовик начинает обратный путь. Грузоподъемность «шевроле» две с половиной тонны, мы загрузили почти четыре. Рессоры чуть в обратную сторону не выгнулись, мотор с натужным воем тянет перегруженную машину.
