Глава двадцать вторая
Они бежали по неглубокому сухому от ночного мороза снегу, стараясь подальше уйти от вырубок и дороги. Иванок остался там, позади. Он что-то задумал. Но Зинаида не могла рисковать ни своей жизнью, ни жизнью того, кого тащила за собой, крепко ухватив за руку. И теперь она старалась не думать об Иванке, оставшемся возле вырубок.
Мерзлые ветки кустарников хлестали по лицу, царапали руки. Зинаида уже не успевала отводить их. Они бежали напролом, куда глаза глядят, как бегут по лесу испуганные погоней звери. Но вскоре и она, и Прокопий, который все переносил молча, окончательно выбились из сил. Они выбежали в сосняк. Остановились. И повалились в черничник. Зинаида закрыла глаза. Мир, утративший черты реальности, страхи, мгновенно принявшие образы уродливых разноцветных предметов, — все это плавало и прыгало перед глазами. Ни на одном из них невозможно было сосредоточить внимание, ни один из них невозможно было разглядеть как следует и запомнить.
А тот, кто остался на вырубках, побежал к опушке. Но вскоре вынужден был замереть за ближайшей осиной. Потому что впереди, возле валунов, где прошлой зимой располагался один из заслонов отряда Курсанта, кто-то разговаривал. Иванок вскинул голову и по-звериному потянул морозный хрупкий воздух. В этом потоке запахов, которые все можно было разделить на запах снега, бересты, прелой листвы и осиновой коры, он тут же уловил запах немецкого табака. Значит, действуют все по той же схеме: выставили посты на дорогах, перекрыв все выходы из деревни. Иванок вдруг ощутил в себе сильный толчок, который содрогнул его изнутри забытой стихией мести. Эх, винтовки нет! Винтовку бы сейчас!.. Да я бы их!.. По одному…
Возле валунов топтались двое немцев. Серо-зеленые шинели и черные угловатые каски отчетливо виднелись на белом фоне поля. За плечами винтовки. Немцы о чем-то переговаривались, курили, посматривали в сторону деревни. Там уже все затихло. Видимо, ждали, что пост вот-вот снимут.
Но Иванка интересовали не немцы. Он наблюдал за тем, что происходило в деревне. Вскоре из оврага на школьную спортивную площадку, на которой виднелись футбольные ворота, выгнали небольшую группу людей. Так и есть, угоняют. Иванок насчитал в толпе человек двенадцать. Тут же подъехал закрытый брезентовым тентом тупоносый грузовик, и людей начали заталкивать в кузов. Снова послышались крики и вой. Их прекратили несколько одиночных выстрелов. Стреляли, скорее всего, для острастки. Сквозь крик и выстрелы Иванок явственно слышал голос сестры. Все в нем опять вздыбилось, напряглось, так что он готов был броситься через опушку, чтобы те двое, курившие возле валунов, не успели ничего и сообразить, и ухватить за глотку хотя бы одного из них. Нет, ничего не получится. Они подстрелят меня еще на опушке…
Иванок кое-как успокоил себя. Решил ждать.
Но все происходило не так, как он предполагал. Две машины, в том числе и та, на которую погрузили прудковскую молодежь, выехали на большак. За ними вереницей потянулись мотоциклы. Но эти двое, охранявшие дорогу в лес, не уходили. Они по-прежнему топтались возле валунов, посматривали по сторонам, о чем-то тихо переговаривались.
Значит, понял Иванок, за винтовкой я сбегать не успею. И у него больно пересохло в горле. Он нагнулся, захватил пригоршню снега. Губы даже не почувствовали холода. Он начал осторожно пятиться в лес. Отойдя шагов на сто, быстро пошел вдоль опушки. Вскоре побежал. Куда он бежит, Иванок сообразил не сразу. Осмотрелся и вдруг понял — к Андреенскому большаку.
Он бежал и сам не понимал цели, зачем он бежит туда? Он думал только о том, что каким-то образом должен выручить Шуру, что без сестры он не сможет вернуться домой, в Прудки, к матери. Но как он это сделает, пока не знал.
Немцы оцепили овраг. Выставили посты на всех выходах из деревни. Вскоре послышались одиночные выстрелы. Один, другой, третий… Взвизгнула раненая собака.
— Собак стреляют, ироды, — сказал Петр Федорович, перекрестился и вышел из своего жилья.
Выйдя, окинул взглядом деревню, потом посмотрел на зады, на кромку дальнего леса. Там, на дороге, маячили два силуэта в немецких шинелях. Немцы шли не спеша, значит, никого не обнаружили. Значит, это просто наряд пошел занимать свой пост. А Зинаида с Прокошкой должны уже добраться до леса. Не дай бог, если спрятались где-нибудь в соснах…
Мимо, объезжая стоявшие с работающими моторами грузовики, промчались повозки с полицейскими. Один из них привстал на коленях и махнул Петру Федоровичу:
— Эй, старик! Ты здесь, что ль, староста?
— Я. — И Петр Федорович послушно сошел на обочину и еле грабающими руками стащил с головы шапку. — Я тут староста, господа полицейские.
— У нас приказ: трудоспособную молодежь… В Германию… Понял?
— Понял. Как не понять? — И Петр Федорович кивнул на овраг, где немцы уже сгоняли в одну кучу кричащих подростков, парней и девчат постарше. — Только, господа полицейские, детей бы пожалели. А? Детей-то зачем угоняете? Они ж там, без догляду, погибнут, как цыплята.
— Ты, старик, в энто дело не лезь. — Старший полицейский спрыгнул с повозки, размял ноги, поправил на плече винтовку и махнул своим: — Слазь скорей! Фимкин! Соткин! Саенко! Вы трое — туда! Старший — Саенко! Выгонять всех на улицу!
— А стариков зачем? — спросил один из полицейских, видимо, Саенко. — Они-то нам…
— Ты, Саенко, приказ слышал? Всех — на улицу! Рассуждать мне… Рассуждать будешь в своей деревне.
— Моя деревня, слава богу, за Уралом.
— Что?!
Полицейские побежали исполнять полученный приказ. Старший хмуро посмотрел им вслед, махнул винтовкой:
— Остальные — за мной. Старик, ты — тоже.
Возле натоптанных стежек валялись убитые собаки. Сваляная, комковатая шерсть, остекленевшие глаза, оскаленные пасти, капли разбрызганной крови и подплывший снег.
— Господин полицейский! Господин полицейский! — Голос Петра Федоровича дрожал. Старик уже ни на что не надеялся. Но должна же быть у них какая-то жалость? Может, одного-двоих, хоть кого-нибудь, удастся вызволить. — Детей-то, может, не надо? А, господин полицейский? Дети ведь совсем… Вы ж сами, должно быть, отцы…
— Закрой хлебало, старик — Старший оглянулся на него, сверкнул оскалом железных зубов. — Вам, сволочам, еще за отряд Щербакова отвечать придется.
Полицейские вышибали хлипкие двери, срывали дерюжки и одеяла, которыми были занавешены входы в землянки, швыряли наружу попавшееся под ноги. Деревня наполнялась стоном и бабьим воем.
— Ой, погибель наша!
— Креста на вас нет, окаянных!
— Детей!.. Куда же вы детей наших!..
— Ироды!.. Ироды!..
Все эти дни из дальних деревень приходили слухи о том, что молодежь угоняют в Германию, на работы. Месяц назад к ним приезжал немецкий офицер с переводчиком. Народ собрали возле пруда. Немец, через переводчика, начал рассказывать, как хорошо живется в Германии русской молодежи, что остарбайтеры получают там специальности и трудятся на фабриках, заводах рейха, а также на уборке урожая. Что всех обеспечивают одеждой и хорошо кормят. Затем всем желающим предложил добровольно записываться в группу, которая будет отправлена через неделю по железной дороге в благоустроенную и красивую местность на границу со Швейцарией, где прекрасный климат и где не падают бомбы. Местность та называется Шварцвальд. Добровольцев не оказалось. Теперь немцы решили действовать иначе.
Петр Федорович метнулся к группе офицеров, стоявших возле машин, закричал. Того, кого он хотел бы среди них увидеть, не было. Но он все же закричал:
— Герр Штрекенбах! Герр Штрекенбах!
Немцы оглянулись на него. Офицер вопросительно посмотрел на старшего полицейского:
— Wer ist das?[10]
— Ich bin староста. Староста, Herr Offlzier[11], — путая немецкие и русские слова, торопливо и сбивчиво заговорил Петр Федорович.
— О, gut, gut, — кивнул немец. — Was wollen Sie?[12]
— Kann ich mit Gerr Offizier Schtrekenbach sprechen?[13]
Немцы потеряли к нему интерес, когда он повторно назвал имя Штрекенбаха, которого он когда-то угощал самогонкой и солеными грибами. Среди убитых прошлой зимой на большаке Штрекенбаха не оказалось. А может, зря он сейчас произнес это имя? Начнут дознаваться, потянут за старую веревочку…
Иванок бежал вдоль опушки, повторяя одну и ту же фразу:
— Шура, я спасу тебя. Шура, я спасу… Шура…
Сестре было четырнадцать с половиной лет. Добрая и рассудительная, как старушка, она всегда опекала его. Заступалась перед родителями, когда Иванок в очередной раз попадал на отцовский ремень. И отец, выслушав ее, мог сказать: «Ладно, чертенок, целуй руки сестре. Шурка, под твою ответственность!..» Рук он ей, конечно, не целовал. Но конфетами и другими сластями, которыми родители или городские гости одаривали их иногда, всегда делился. Всегда откладывал сестре из своего кулька. Молча совал в руки, говоря: «Ты же у нас самая маленькая». Однажды, случилось это в тридцать девятом, зимой, в феврале, они катались с горки на санях. Сани у них были хорошие. Длинные, просторные, с хорошо раскатанными дубовыми полозьями и легким липовым верхом. Связал их старик Худов, лучший в округе бондарь и санник. За санями к нему приезжали из других деревень и даже из города. Места на худовских санях хватало двоим, и Иванок с Сашей катались вместе. Самые отчаянные забирались на Клунину горку и неслись оттуда вниз, притормаживая и правя мимо полыньи. На дне пруда били родники. Летом холодные, так что лучше к ним не заплывать, зимой они курились парком, и лед над ними долго не замерзал, иногда всю зиму. Только в самую стужу, в Васильевские или Святочные морозы, полыньи затягивало тонким ледком. Самые смелые неслись прямо на полыньи, лихо проскакивали мимо черных окон, в которых бугрилась, зыбала вода. Санки пролетали по тонкому, прозрачному льду, образовавшемуся после недавних морозов. И вот Иванок тоже решил попытать судьбу. Дернул сани из рук сестры и сказал, что поедет один. Затащил сани на Клунину горку. Но Шура бежала следом и, когда он поставил сани на накатанный взлобок горы и подобрал веревку, почувствовал, как сестра обхватила его сзади за плечи и села рядом. «Ты с ума сошел!» — сказала она, как сказала бы старшая сестра. «Слезь», — приказал он. «Нет. Если ты такой дурак, то я поеду вместе с тобой».
