скомандовал…
Снова отец замолчал. Он, казалось, задумался. Мать стояла, не двигаясь. Она ждала.
— Орудия бьют, — заговорил отец, — уже иве крону снесло, уже там земля дыбом стоит, а Коля спрашивает: «Папа, ты меня слышишь?» — «Слышу, — говорю, — Коля». — «Перелет, — говорит, — забирай ближе». — «Хорошо, — говорю, — Коля». А потом» понимаешь, замолчал. Значит, я точно скомандовал.
Отец поднял голову и, немного скривив лицо, как будто чуть прищурясь, всматривался в рисунок обоев, поверх старого нашего орехового буфета.
— Так скажи мне, мать, — сказал вдруг отец очень громко и убежденно. — Вот ты тут мне чего не наговорила. Скажи ты мне, имеем ли право мы перед Колей оставить Алексея себе?
И опять в комнате стало тихо. Стало так тихо, что, казалось, я слышал движение паука в паутине: Он тянул свою ниточку и спускался по ней, быстро перебирая лапками.
Мать запрокинула голову кверху.
— Господи, — сказала она, — покарай тех, кто выдумал эту войну.
Она закрыла руками лицо, и отец мой, безбожник с самого детства, снял фуражку и тихо сказал: «Аминь».
Он подошел к кровати и тронул меня за плечо.
— Алексей, проснись, Алексей.
Я открыл глаза и сонно посмотрел на него, как будто не мог сразу проснуться. Я не хотел, чтоб родители знали, что я слышал их разговор.
— Ты пойдешь ко мне в батарею, — сказал отец.
— Хорошо, — сказал я и поднялся на постели, протирая глаза.
Мать принесла мне свитр.
— Надень, — сказала она, — он шерстяной. А ночи теперь холодные.
Пока я переодевался, она суетилась вокруг, завернула в бумагу и сунула мне в карман две лепешки, мыло и зубную щетку.
— Вот и ты станешь служить, — говорила она, — ну, да так-то служить легко, — дом под боком, глядишь, забежал домой, мать воды согреет, постель постелет. Да и командиром отец. Я его попрошу, — он тебя обижать не будет.
Она находила еще силы шутить. Она хитрила. Она думала у меня поднять настроение.
Мы с отцом вышли на улицу. Вспышки разрывов стали чаще. В воздухе почти непрерывно шуршали и пели снаряды. Немцы били по Ремесленной улице и по площади Карла Маркса. Заговорили наши батареи. Вдали глухо гремел завод. Там продолжалась работа, — старики и мальчики стояли у станков, монотонно жужжали моторы. Мы с отцом пошли по Ленинской, мимо школы-десятилетки и водонапорной башни, туда, где проходил передний край нашей обороны. Трещали пулеметы, осветительная ракета озарила холодным светом притаившиеся дома. Я шел и думал о матери, которая осталась в пустом доме, и старался себе представить, какая она сейчас, когда ей ни в ком уже не нужно поддерживать бодрость и она одна, со своими мыслями. Волна нежности нахлынула на меня.
Отец взял меня за руку.
— Здесь, — сказал он, — лучше пройти канавой. Немецкие снайперы постреливают с того берега.
Мы сошли в канаву и, наклонив головы, продолжали наш путь.
Ночью люди не могут спать
Всю ночь на берегу реки бойцы нашего батальона рыли блиндажи, углубляли ходы сообщения, сооружали укрытия. В маленьком новом блиндаже помещался командный пункт батареи, и сюда мы зашли с отцом. В углу на земле метался во сне инженер Алехин. Маленькая лампочка с закоптелым стеклом освещала столик из необструганных досок и узкие лавки вдоль стен.
— Сейчас подумаем, где тебе спать, — сказал отец. — Пожалуй, здесь негде.
Он сел на край скамейки и облокотился о стол. Он, наверное, очень устал.
— Отец!
Мы обернулись. В темном углу блиндажа сидела Ольга. Мы не заметили ее сначала.
— Ты здесь, Оля? — сказал отец.
Она осунулась за эти сутки. Глаза ее, не мигая, смотрели из полутьмы. Они казались очень большими.
— Я ждала тебя, — сказала Ольга. — Завтра мы похороним Колю.
Отец внимательно на нее посмотрел.
— Ты ходила на тот берег? — спросил он.
— Да, — сказала Ольга. — Наши помогли мне. Одной мне бы не справиться. — Глаза ее горели.
Отец спросил глуховатым голосом:
— Куда… ему попало?
— Его убило осколком в голову, — сказала Ольга. — В затылок. Я думаю, что он умер сразу.
Отец кивнул головой. Глаза у него были очень усталые. Ольга смотрела попрежнему в упор, не мигая.
— Отец, — сказала она. — Ты считаешь, что я виновата перед ним?
— Разве это теперь не все равно, Оленька? — устало ответил отец. Ольга сплела пальцы рук.
— Если даже ему все равно, мы должны все-таки все понять, — заговорила она быстро, так, что слово наскакивало на слово. — Ведь это же очень важно. Может быть, мы должны стать лучше, раз он погиб. Целая жизнь кончилась. Целая огромная жизнь. Может быть, он думал о чем-то важном. Ведь мы не знаем, не знаем…
Она хрустнула пальцами, и глаза ее светились в темноте, — большие, немигающие.
— Ты долго жил, — продолжала она торопливо. — Ты много видел, скажи: что мне делать, когда его нет?
Отец поднял на нее непонимающие глаза. До него сейчас медленно доходили чужие слова. Он был весь поглощен чем-то трудным и важным, что происходило в нем, он внимательнее прислушивался к течению своих мыслей и ощущений, чем к словам других. И только привычная внимательность к людям заставляла его с трудом отрываться от того, что происходило в нем.
— Я не понимаю тебя, Оля, — сказал он, силясь уловить смысл ее слов. — Зачем ты мучаешь себя?
— Что было бы, если бы не война, — перебила его Ольга. — Не знаю. Может быть, все так бы и оставалось. Может быть, я все бы любила Пашу… Мне странно представить себе, что я могла выйти за Павла. А моего любимого нет. Боже мой, что же мне делать?
Пронесся снаряд над блиндажем. Алехин заметался во сне, застонал и взмахнул рукою. А Ольга все говорила, не в силах остановиться. Какие-то люди прошли, разговаривая. Ольга сидела не двигаясь, и страшно живые ее глаза светились в полутемном углу.
— Я тут сидела и думала, что на войне чаще погибают хорошие люди. Они честней и смелей. И, может быть, если бы Коля был плохой человек, он бы оттуда выбрался. Долго ли ему речку перейти! На войне все видят, что он хороший человек. А вот до войны разве бы мы знали, какой он? Ну, может быть, мы с тобою бы знали, а другие? Сколько людей казалось умнее его, и честнее, и лучше. Что же, значит, он так бы и жил, и все бы думали, что он незначительный, недалекий? Почему это так, отец? И еще я думала: говорят, очень хорошие люди, очень добрые, очень честные, погибают. Как старухи говорят: «слишком хорош для жизни». Глупость какая! — Она
