Тимка еще и сам не знал, сможет ли он петь после тяжелой болезни, остался ли у него прежний голос.
— А хочешь, спою?
— Ну тебя… лучше сказку расскажи. — И Груня еще теснее прижалась к Тимке. — Ежели гарную сказку расскажешь, так и быть, поцелую.
— Слушай. — И Тимка вместо сказки запел песню, сперва тихонько, потом — во весь голос:
Дывлюсь я на небо, та и думку гадаю,
Чого я не сокил, чого не летаю.
Чого ты мне, боже, крыльев не дав,
Я б землю покинув та и в небо злетев,
Бо в доли на свити, дывлюсь, я нелюбый,
Я наймит у ней, хлопцуга приблудный,
Чужой я у бога, чужой у людей…
Хиба кто кохае неридных дитей…
Груня притихла. Она жадно слушала песню, не отрывая глаз от Тимки.
На крыльцо выбежала Миля, а за ней свекровь… Они стояли, не шевелясь, словно боясь спугнуть залетевшую невесть откуда жар–птицу.
А Тимкин тенор звенел уже на весь двор, будя людей и заставляя их выходить во двор послушать редкостного певца.
…О дайте мне крылья, орлиные крылья.
Орлом быстрокрылым я в небо,
Я в небо полыну…
Тимка повернулся к Груне и смущенно, но уже с оттенком гордости, спросил:
— Ну как?.. Могу петь или нет?
Груня не ответила и только тесней прижалась к Тимке.
Широкое русло реки зарастало у берегов камышом. Лишь по крутым берегам да по узенькой полоске воды посередине можно было догадаться, что здесь, сотни веков тому назад, катила свои воды широкая река, имя которой стерлось в памяти людей.
По склонам прежних берегов растут кое–где сады, а внизу, в высоком бурьяне и терновых зарослях, плодятся лисы…
Два всадника остановились на склоне и пытливо заглянули вниз.
— Пора коням отдых дать, да и самим поснидать, — проговорил широкоплечий, на рыжем высоком коне.
— Что ж, давай проедем вон в тот садок, — указал плетью второй и тронул коня шенкелями.
Над деревьями сада с шумом поднялась огромная стая куропаток, а между кустами замелькало зеркальце заячьего хвоста. Широкоплечий потянул повод.
— Давай, Тимка, здесь… вглубь забиваться не будем.
— Можно и здесь, — ответил Тимка и спрыгнул с коня.
Через несколько минут они сидели на разостланной на траве бурке и уплетали коржики, сало, свиную колбасу и яйца. Запивали водой, принесенной Петром из родника, что тонкой струйкой выбивался на поверхность земли.
Тихо в саду. Багрянцем осени окрашена листва. Мирно журчит родник. Терновые заросли внизу, сонный камыш у воды и теплая ласка солнечных лучей.
Такие дни будят неясную тревогу у перелетных птиц. Заставляют их все чаще засматриваться в голубую высь, а по ночам настороженно ловить каждый шорох и собираться в стаи.
Тимка любил раньше эти осенние дни, когда после тяжелых полевых работ ходил он в сады стрелять вальдшнепов и куропаток, а по утренним холодным зорям — северных перелетных уток и маленьких диких гусей–казарок.
Теперь же осень вместо успокоенности несла с собой боязнь за будущее, сожаление о прошедшем да неясную, как у птиц, тревогу.
Вдали, где, не умолкая, надрывно гудели пушки, дрались люди. Победа одних и поражение других уже были предрешены, но еще ныли тоскливо в воздухе пули, свистели и скрежетали, ударяясь друг о друга, клинки, падали сраженные насмерть люди…
— Видать, наши опять к плавням отходят. Отступление прикрывают… Многие лягут… — Тимке стало грустно. Вспомнился отряд, его взвод, к которому он уже привык, новые друзья — Васька, Галушко, Щурь, старый подхорунжий Шпак.
— Тимка, а ты не боишься, что нас словить могут? — неожиданно спросил Петр. Тимка вздрогнул.
— Он не хотел показать Петру, что, действительно, немного трусит. Принудив себя улыбнуться, он нарочито равнодушно проговорил:
— Недалеко уж, доберемся как–нибудь…
— Вот то–то и оно, что недалеко, — не унимался Петр. — Места тут неровные, курганы да балки. Высыплет из–за кургана их разъезд: «Стой! Бросай оружию!» — вот и готово…
Тимке стало не по себе. Он недовольно посмотрел на Петра, но тот спокойно продолжал жевать сало, и его широкое лицо не выражало ни страха, ни тревоги. «На медведя похож… Такой и под расстрелом будет спокойно сало дожевывать». Тимка поднялся с бурки.
…Глубокими балками, кукурузными полями да конопляниками пробирались Тимка и Петр к станице Гривенской.
Они уже были близки к цели. Уже слышались далекие вспышки пулеметных очередей и нервный треск винтовочных залпов. Хоть и совсем молод был Тимка, он по стрельбе чутьем угадывал: то, что происходит впереди, уже не может назваться боем. Это походит скорее на облаву, когда цепь охотников подковой охватывает обреченного на смерть матерого волка.
Волк мечется по зарослям терновника и камыша, в бессильной ярости скалит желтые клыки, злобно дыбит загривок густой серо–аспидной щетины. Он пытается еще сопротивляться, но судьба его уже решена. Впереди — болото, позади — неумолимые охотники… И вот волк, почуяв конец, трусливо поджимает хвост и убегает в самую чащу зарослей, чтобы хоть на час оттянуть неизбежную гибель.
Там, впереди, в необозримом море плавней, таится, возможно, гибель многих тысяч людей, связавших свою жизнь с судьбой восстания. Там таится, очевидно, и его, Тимкина, гибель.
— Слушай!.. — Петр дотронулся до Тимкиного рукава.
— Что?
— Тише!
Они стояли за высоким курганом. Перед ними в сумраке вечера расстилалась степь с небольшими клочками неубранной пшеницы. Мимо кургана проезжал дозор. По черным буркам и таким же папахам нетрудно было узнать казаков, но кто они — белые или красные?.. Каждую минуту дозор мог въехать на курган, и тогда Тимка и Петр будут обнаружены.
Дозорные, мирно переговариваясь, проехали курган стороной и скрылись за пшеницей. Вскоре показался и самый разъезд, силою до взвода. Тимка и Петр следили за ним, затаив дыхание. Когда он шел уже в полусотне шагов от кургана, Котенок, почуяв лошадей, призывно заржал. На мгновение разъезд в нерешительности остановился, потом, по знаку командира, рассыпался и подковой стал охватывать курган.
Уходить на уставших лошадях было невозможно. Тимка переглянулся с Петром. Тот отстегнул от пояса бомбу лимонку, и по его лицу Тимка понял, что он решил дорого продать свою жизнь.
Это ободрило Тимку. Ему стало совестно за свою нерешительность. Ведь и у него на поясе было четыре бомбы — «бутылки». Правда, он никогда еще не бросал бомбы, но раздумывать не приходилось. Тимка, спрыгнув с коня, побежал на верхушку кургана, на бегу отстегивая бомбу. Услышав взрыв от брошенной им бомбы, лег на живот и стал отстегивать вторую.
Разъезд сдержал метнувшихся коней, спешился и залег. Тимка видел, как коноводы уводили коней в пшеницу. Вскоре раздался залп, и в воздухе поюще засвистели пули. Петр тоже спешился и залег с лошадьми внизу.
Сложив ладони рупором, Тимка крикнул:
— Хочу говорить с командиром!
Ему никто не ответил, но второго залпа не последовало. Тимка снова крикнул:
— Давай командира! Хриплый голос спросил:
— Кто такие?!
Тимка решил испытать позывной сигнал своего отряда. Если это рябоконевцы, то они поймут его и ответят, если же он не получит ответа, тогда можно вступить в переговоры. И Тимка, напрягая голос, засвистел соловьем.
В бурьяне, где залег разъезд, зашевелились, и затем над степью, пшеничным полем и старым курганом пополз протяжный волчий вой. Для Тимки эти тягостные и жуткие звуки показались приятнее самой нежной мелодии, и когда они оборвались так же неожиданно, как и начались, Тимка крикнул:
— Я — старший урядник из отряда есаула Гая, еду к Рябоконю.
Из бурьяна снова раздался хриплый голос:
— Эй ты, старший урядник! Иду к тебе, но если вздумаешь бомбу кидать…
Тимка не дослушал. Он кубарем скатился с кургана навстречу поднявшемуся из бурьяна человеку.
— Наши, ей–богу, наши! — радостно шептал он. Они остановились друг против друга в двух шагах, пытливо всматриваясь, оба готовые протянуть дружески руки или драться насмерть.
Заметив на папахе командира разъезда офицерскую кокарду, Тимка вытянулся:
— Старший урядник Шеремет.
Командир разъезда дотронулся пальцами до папахи.
— Хорунжий Ярчук, из отряда полковника Рябоконя, Георгия Шеремета знаешь?
— Хорунжий Шеремет — мой брат…
— Ну, как он, здоров?
— Убит…
— Убит?! Жорка Шеремет убит?! — Ярчук шагнул вперед и, забыв осторожность, положил свои руки на плечи Тимки. — Ты один?
— Нет, со мной товарищ, рябоконевец.
— Зови его, едем с нами… По дороге расскажешь про Георгия. Он был моим другом…
Окружающие Рябоконя офицеры внимательно разглядывали Тимку. Плотный, высокий, черноусый Рябоконь молчал, как будто что–то припоминая. Тимка стоял перед ним навытяжку, отдавая честь.
