– Согласен, товарищ Тарасов. К своим пробиваться южнее отметки Дивен Мох. – Никитин вздохнул тяжело, с надрывом.
Тарасов и Жгун с Тоценно проложили маршруты заранее, но ждали уточнений со стороны начальствующего состава частей и подразделений. Из командиров батальонов не осталось в живых никого на Ладомирке, убиты командиры отдельных рот Серебряков, Павлов, Охота…
– Есть предложения на выход? – Тарасов и за ним Жгун поднялись. – Не слышу! Тогда слушайте боевой приказ. Четвертый батальон идет правым флангом, прикрывает группу со стороны Михалева и Аннино. Третий батальон – левый фланг. За вами, Лукин, уничтожение вышки с пулеметом. По центру идет Тимошенко, штаб, политотдел, все остальные службы и подразделения 204-й ВДБ. Начальнику штаба обозначить стыки, уточнить сигналы и азимуты сбора. Вопросы есть?.. Нет вопросов. Начало движения 23–00.
– Как там Мачихин? – Комбриг оборотился к Гриншпуну. Тот все еще сердито ворошил свои черные волосы и что-то шептал Латыпову, очевидно, жаловался на грубость Тарасова.
– Терпит комиссар, – коротко отозвался он.
– Надия на продукты е? – спросил Тоценко, складывая карту.
– Надежда на бога! – отрывисто кинул Тарасов и заговорил с Никитиным о состоянии подразделений 204-й ВДБ. Холодок отчужденности между руководством 1-й МВДБ и 204-й ВДБ не растопили боевые схватки в Игожево и на демянской дороге. Тарасов задавил в себе обиду и упрек, надеясь на быстрое расставание по выходе из тыла. Но по его действиям и настроению легко было догадаться: комбриг очень желает поскорее избавиться от непрошеного «довеска» в виде малоспособных подразделений воздушно-десантной бригады. Они остались без связи со своим штабом, без тылов и снабжения, как иждивенцы 1-й МВДБ. Комиссар Никитин болезненно переживал случившееся и старался не обострять отношений с командованием десантной группы.
А судьба лыжного десанта под Демянском клонилась к драматической концовке. В сверхпредельных испытаниях быстро и до конца раскрывался там человек, мера душевной его прочности.
Комиссар Александр Ильич Мачихин представал в глазах парашютистов в разных ракурсах, как определили бы кинематографисты.
«Александр Ильич был выше среднего роста, лицо – кровь с молоком. Волосы черные, под «ежик». Курил трубку. Голос молодой, звонкий. Всегда подтянут. Хорошо ходил на лыжах. – Так описывает Мачихина москвич Степан Иванович Козлов. – В рейде обычно комиссар пробегал вдоль колонны, разговаривал с бойцами. «Давай, давай, славяне, не отставать, скоро привал». Говорил он со всеми уважительно и требовательно. Любил самостоятельность. В критических ситуациях действовал решительно, не остерегаясь последствий, без оглядки на начальство. Я поражался его самообладанию и уверенности в своих силах, убежденности в правоте своих поступков».
А вот мнение другого москвича, Виктора Петровича Журавлева:
«Комиссара Мачихина я знал как человека большой души. В нем сочетался кремневый характер с любовью к людям, с чуткой партийной совестливостью. Когда комиссар был ранен, то я видел, что несколько раз к нему подходил командир бригады Н.Е. Тарасов и в отношениях их не было враждебности. А ведь Мачихин, как мне известно, не один раз поправлял командира, вмешивался в его действия. Они не раз спорили до хрипоты. Комиссар убеждал Тарасова. И тот, имея крутой норов и откровенное властолюбие, вынужден был смиряться. Как-то вышло так, что почти весь период рейда по тылам я был рядом с комиссаром, выполняя много его поручений. Нет, что ни говори, мужик он был правильный!»
«Комиссар бригады А.И. Мачихин проявил исключительный героизм, – пишет из Житомира бывший командир роты И.С. Зайцев. – Будучи тяжело раненным, он в течение 9 суток еще руководил частью. Бойцы тянулись к нему…»
А вот суждение М.И. Селиванова из деревни Малые Колесники Пермской области:
«Я, как бывший танкист, водитель машины, старший сержант, был зачислен сперва в автовзвод и занимал должность помкомвзвода. Когда бригада десантировалась на лыжах в тыл врага, меня перевели в комендантский взвод. Там было много шоферов. И мы воевали с фашистом, как другие парашютисты, винтовкой, штыком, гранатой. А под Тарасово до кулаков доходило!..
Первая попытка пробиться к своим была неудачной. Кто в том виновен, не нам судить. Мы частично заняли уже немецкие окопы и землянки, но фрицы очухались и вытеснили нас. Мы откатились обратно в лес, и опять с потерями. И тут еще комиссар с перебитыми ногами. А фашист наседает. Минометы его, как злые собаки, так и гавкают. Мины вырывают из строя одного за другим наших товарищей. Комиссара бригады потащили на плащ-палатке политотдельцы и несколько бойцов…
Полоснул я по ретивым фрицам, что сунулись было на поляну за комиссаром, и Мачихина отвезли в безопасное место. Санитары поправили повязки. Дело ночное, не до аккуратностей!»
Тот же момент отражен и в письме Я.И. Катаева из поселка Коса Кировской области:
«Выполнив приказ по связи с 4-м отдельным батальоном, я догонял бригаду, уходившую из зоны обстрела. Шел лыжным следом по-быстрому. Впереди, чувствую, жарко: пальба, крики, стоны. На поляне в редком сосняке густо рвались мины. Да так часто, как в ливневый дождь капли. Наших было погублено много. Тут я заметил в снегу волокушу и человека на ней. Петляя по-заячьи, добрался до нее. Комиссар! Двое ребят уткнулись головами в снег – убиты. Неживые еще пять – стропы у них в руках. Тащили волокушу. Мачихин молчал. Тащить его одному очень трудно: снег выше колен, мокро. Сгибаясь почти до земли, тяну изо всех сил. Комиссар очнулся: «Кто такой?» – «Это Катаев, товарищ старший батальонный комиссар». Он опять потерял сознание. Я бросил лыжи и пополз по-пластунски. Вещевой мешок и куртку посекло осколками мин. И с другой стороны поляны – немцы. Жарят из автоматов, что стая сорок стрекочет. Мачихин бормочет глухо: «Оставь меня, Катаев… Погибнешь…» А как оставишь, если фашисты – рукой подать. Вижу, за деревьями какие-то люди. Тяну лямку. Впиваются веревки в плечо. Мокрый снег и за пазухой, и в рукавах, и в валенках. Метров пять – остановка. Хватаю ртом холодный снег, остываю маненько. А ко мне бежали уж люди из леса…»
Яков Иванович Катаев переслал автору письмо:
«Днепропетровск, 27 февраля 1975 года.
Уважаемый Яков Иванович!
…Да, действительно, я очутился тогда в тылу немцев в трудном положении. Мне запомнился И.С. Басалык, был у нас секретарем парткомиссии. И еще Б.И. Гриншпун, бывший Ваш начальник, еще кто-то из десантников. Давно ведь было, стерлось в памяти. Я глубоко благодарен Вам за то, что и Вы приняли участие в моем спасении. Низко Вам кланяюсь!
Александр Ильич Мачихин, пенсионер».
Продолжает повествование М.И. Селиванов:
«Ноги комиссара Мачихина запечатали в мешки из-под сухарей, чтобы не отмерзли. Надето было, наверное, десять мешков. Тут командир бригады Тарасов подоспел: «Селиванов, будете старшим! Берите помощников. Доставите комиссара – награжу. Бросите – лично расстреляю!» – «Есть сберечь комиссара!» «Уж больно вы строги, Николай Ефимович!» – сказал Мачихин. А что, Тарасов и расстрелял бы!..
Крепыш Степан Халтурин сохранил силы – подойдет. Еще Казенкин Павел. Хотя и щупленький, а жилистый. Перед заходом в тыл немцев шоферил на машине-стартере, верил я ему. На подмену дали нам Григория Желдубина из 3-го отдельного батальона и писаря Валова Александра. Они таскали на волокуше начальника оперативного отделения штаба Рыбина.
Потянулись сперва за строем. Комиссар в волокуше, лодчонке такой из досочек легких. Ночью мы делали глухой шалаш из веток и сучьев, разводили костер, обогревали комиссара. «Задал вам мороки, ребята!» – смущаясь, говорил он. Вел он себя мужественно. Во сне, бывало, забьется, скрипит зубами от боли. А в сознании когда, крепился мужик. И командовал людьми, как здоровый. «Полплитки шоколада в сутки – вот моя норма», – сразу установил он. Так и ел все дни. Сами понять должны почему: не распечатывать же каждодневно ноги по нужде. Бригада-то все время в движении, в боевых стычках. А самолет после первой неудачи 18 марта все не садился…»
Отклик из Ижевска на ту сорокалетней давности драму, к которой комсомолец-удмурт был близко причастен.
«Нас у отца было шестеро да еще старенький дедушка – семья даже для деревни большевата. – Так пишет сестра десантника Анна Яковлевна Желдубина. – Грише было всего 11 лет, когда он увидел в речке тонущих девочек. Он бросился в воду. Спас одну, а сестренку родную – нет. Камнем пошла ко дну. Учился Гриша всего 4 года: жили мы очень трудно. Отец нам не давал бездельничать, с малых лет трудились, помогали родным. Доставалось больше всех Грише – старший из детей. Он здорово подшивал валенки, быстрее даже отца, плел лапти, вязал носки, прял лен. А в колхозе пахал, как взрослый.
