— Я тоже радуюсь, что вы стали генерал-лейтенантом и командуете нашим корпусом. Я рад, что снова служу вместе с вами, и надеюсь, что мы оправдаем надежды фюрера.
Так высокопарно ответил Герман Динкельштедт Густаву Вагнеру, а сам подумал: «Не оправдаем мы ничего под командованием твоим, старая тыловая крыса; что ты умеешь, и что ты знаешь? Будешь сидеть позади и покрикивать: „Герман, вперед!“ Тоже мне, вояка, рассчитывает на успехи… Тебе бы в приемных подошвами шаркать, а не корпусом командовать!»
— Познакомившись с частями корпуса, я пришел к выводу, что они отнюдь не в блестящем положении. Техники не хватает, людей мало…
— По сравнению с другими частями у нас еще пока ничего.
— Пока… А завтра? Противник не даст нам времени на поправку дел. С начала года он повсюду взял инициативу в свои руки. Страшно подумать, на сколько они продвинулись на один только год. Они приближаются к границам Германии. Ты представляешь, Герман, что будет, если огонь войны найдет дорогу к нашей земле?
— Не найдет. Отходя, мы сокращаем линию фронта, уплотняем боевые порядки. Русским через них не пробиться. Кроме того, степи остались позади, тут лесистая местность, миллионы солдат можно укрыть — не заметишь. Здесь можно обороняться сколько угодно, отсюда можно наступать. Русским не видать фатерлянда, как это?.. как своих ушей. И я рад, что мы вырвались из этого ада в степях…
— Хотелось бы верить в то, о чем вы так горячо говорите, — сказал Вагнер, снова закуривая. — Но тревожит меня эта ваша самоуспокоенность… Я не чувствую среди командного состава беспокойства. В штабах состояние нашей армии многих сильно тревожит. Видные военные специалисты заняты изучением положения на Восточном фронте. Во всяком случае, я надеюсь, что какие-то меры будут приняты, положение надо исправлять. Фюрер очень озабочен, он лично вникает во все дела. Ведь если мы позволим Советам продвигаться вперед так же быстро, как они шли прошлым летом, мы поставим на карту судьбу Германии.
Динкельштедт как будто даже не слышал Вагнера. Раскурив сигарету, он обронил:
— Если наверху не примут разумных мер, то, как бы мы ни усердствовали, желаемых результатов не получим.
«Значит, ждет разумных мер, — подумал Вагнер, с неприязнью взглянув на Динкельштедта. — Что он подразумевает под этим? И что намеревается делать сам? Долго ли он думал об этих „разумных“ мерах? А, может, он и не думает ни о чем, кроме как о своей внешности? Во фронтовых условиях наводит такой лоск… Когда успевает? Где что берет?»
Динкельштедт был одет во все новое, с иголочки, изящно, можно сказать, кокетливо, и двигался по кабинету и особенно садился с явным желанием не помять форму, не посадить пятно. Вагнер еще раз взглянул на гладко выбритые щеки, зачесанные назад, припомаженные и надушенные волосы, на мундир, словно влитой, без единой морщинки, на щегольские бриджи, начищенные до блеска сапоги, смерил Динкельштедта взглядом с головы до ног и сказал:
— Инициатива сверху, несомненно, последует. Но и мы должны делать все возможное и невозможное, чтобы не уронить честь немецкой армии. Если каждый солдат будет делать все, что в его силах, мы вскоре сможем вернуться на первоначальные позиции на берега Волги, в окрестности Москвы. Какие бы прекрасные и умные планы сражений ни разрабатывались верховным командованием, положение никогда не изменится к лучшему, если на местах — в армейских группах, армиях, корпусах и дивизиях, в полках и, наконец, в ротах эти планы не будут исполняться добросовестно. Сейчас решается вопрос, быть или не быть, и предаваться беспечности в такое время — значит лить воду на мельницу врага.
Динкелыптедт понял, куда гнет Вагнер, и испугался, а испугавшись, вмиг потерял свою напыщенность и самодовольство, съежился и стушевался. Положив недокуренную сигарету в пепельницу, он глотнул слюну и с собачьей готовностью вытянул шею, ловя взгляд Вагнера.
«Если бы он с таким же рвением относился к делам, как к самому себе!» все еще раздраженно думал Вагнер о командире дивизии.
Вошел Зонненталь, адъютант Вагнера с первого дня войны, отдал честь. Его приход вывел Динкельштедта из затруднительного положения.
— Ого, старый друг, и ты здесь? — воскликнул Динкельштедт, на что Зонненталь спокойно ответил:
— Я всегда там, где мой генерал!
Положив на письменный стол принесенные с собой карты, адъютант вышел. Вагнер склонился над картами. Динкельштедт, подойдя, спросил из-за его плеча:
— Вы знаете, господин генерал-лейтенант, что наши старые противники находятся рядом?
Вагнер, оторвавшись от карт, с интересом откликнулся:
— Кто?
— Против нас стоит корпус генерала Черепанова.
— А Асланов?
— Асланова пока нет.
— Жаль! — Вагнер снова склонился над картой. — Я бы хотел встретиться с Аслановым. В тот раз он выскользнул, на этот раз я бы его не упустил…
«Неизвестно, кому от кого придется еще „ускользать“», — подумал Динкельштедт и встал.
— Извините, мне пора.
— Куда вы, генерал, пообедаем вместе.
— Через полчаса у меня беседа с офицерским составом дивизии, надо успеть, уже собираются.
— О чем будет речь?
— О дисциплине. Об обязанностях каждого. Я придаю этому особое значение.
— Это очень хорошо. И, к тому же, весьма актуально.
После ухода командира дивизии Вагнер, слегка закусив, выпил кофе, и, вызвав адъютанта, приказал убрать из кабинета все, что осталось от предшественника. Когда Зонненталь, собрав целый ворох книг и иллюстрированных журналов, выносил их, из охапки выпала книга. Вагнер поднял ее. Фридрих Шиллер, стихи. Один листок был загнут. В глаза бросилось название стихотворения. «Перчатка»… Вагнер любил эти стихи с детства и знал их наизусть. Чтобы проверить память, он прочел наизусть несколько строк. Сверил. Точно! Перевернул несколько страниц. Взгляд упал на концовку стихов «Торжество победителей»:
Смертный, силе, нас гнетущей,
Покоряйся и терпи;
Спящий в гробе, мирно спи;
Жизнью пользуйся, живущий!
Вагнер задумался над этими словами. «Спящий в гробе, мирно спи, жизнью пользуйся, живущий!». Пользуйся плодами победы… Победа! Как она была близка… И как недосягаемо далека сейчас. Где и когда встретит он конец войны? Встретит ли? Каким он будет, конец этой войны? «Каким бы ни был, я солдат, солдат великой Германии, и должен сражаться до последнего вздоха во славу империи, это мой долг».
Генерал-майор Ази Асланов прибыл из Москвы на Третий Белорусский фронт. Его бригада входила в состав войск, нацеленных на Оршанско-Витебский укрепленный район немецкой обороны. Прежде чем выехать в свою бригаду, Асланову следовало представиться генералу Черепанову. К командиру соединения он выехал с офицером связи из штаба фронта.
Сидя рядом с шофером, генерал глядел на занесенные снегом поля. Эти места были освобождены еще прошлой осенью, но деревни все еще лежали в развалинах, на полях темнели бесформенные остовы хозяйственных построек, разрушенных бомбами и сгоревших. Вокруг царило полное безмолвие, как на кладбище, и кроме военных машин, везущих на фронт грузы и войска, на дорогах никого и ничего не было. Только галки и вороны, сороки и синицы, густо усеявшие ветви придорожных деревьев, порой оживляли пейзаж.
Шофер увеличил скорость. Мотор дышал жаром, и от жара и запаха бензина воздух в кабине стал невыносимо тяжелым. Ази опустил ветровое стекло и полной грудью вдохнул чистый, пахнущий мокрым снегом воздух. Гомон птиц ворвался в кабину, и Ази подумал: «Скоро весна».
Прибыв в штаб соединения, он нашел Черепанова больным. Генерал, поднявшись с постели, обнял его:
— Хорошо, что ты закончил учебу и вовремя к нам приехал. Честно говоря, я уж немного беспокоился. Думал, по окончании курсов тебя направят в другую часть…
— Кое-кого из моих сокурсников по другим частям и фронтам разослали.
— Да и тебя хотели было послать в другую армию. Как только мне стало об этом известно, мы написали в Москву, командующему бронетанковыми войсками, очень просили вернуть тебя к нам. Спасибо маршалу, уважил мою просьбу. Здесь твое отсутствие чувствовалось, да и скучали мы по тебе.
Черепанов не скрывал, что любил и уважал Асланова, как одного из способнейших командиров, но никогда не хвалил его в глаза, на совещаниях называл Ази официально, по званию и фамилии, однако наедине с ним обращался к нему с ласковым «сынок».
Прошлым летом погиб на фронте сын Черепанова. Его небольшую фотографию, вправленную в рамку, генерал всегда держал на своем походном столе. Во время передвижений, маршев, бросков адъютант брал ее себе, бережно хранил, а по прибытии на новое место, по обыкновению, снова ставил перед глазами генерала. После гибели сына генерал совсем поседел, а морщины на лице углубились, да их и прибавилось.
