— Да, он долго и тяжело болел.
— Если бы он не болел, я убежден, несмотря на преклонный возраст, был бы занят чем-нибудь полезным, делал бы для Родины, для народа все, что мог.
— Такой человек не мог жить без дела… В последний раз я видел его в начале сорок третьего года в АзФАНе.[9] Он приходил к профессору Гейдару Гусейнову. К тому времени он совсем обессилел. Академия просила, чтобы он написал воспоминания. Рад бы, говорит, но плохо вижу… Просил дать человека, которому он мог бы диктовать. Что делать, говорит, мне бы не мемуары надо писать, а помогать народу и армии, чем могу… Проклинал старость и болезнь…
— А успел хоть закончить воспоминания?
— Завершил. Книга в типографии. В этом году должна выйти из печати.
— Ты мне непременно пришли экземпляр этой книги, очень прошу и буду ждать.
— Будь спокоен, пришлю.
— У нас не больше часа осталось, давай спустимся в ресторан, пообедаем.
— Об этом не беспокойся. Я еще утром заказал все, сейчас принесут. В ресторане толкотня, не успеем ни поесть, ни поговорить, — говоря, Самед достал из чемодана и поставил на стол две бутылки вина. — Азербайджанское «Матраса». — Так что, товарищ генерал, хотя по званию я и ниже тебя, сегодня ты подчиняешься мне. Ну, что смеешься, или из поэта командира не выйдет?
— Почему не выйдет? Может выйти преотличный командир! Высоты, которыми полководцы не могут овладеть, поэты берут словом. А вот из командира поэта не получится. — Ази взял в руки бутылку вина, прочел этикетку. — Да, вино хорошее, а где же обед?
— Будет, будет. Вот что есть еще, — Самед доставал из чемодана пахлаву, шекербуру,[10] складывал на столе. Той порой появилась официантка с подносом.
Открыв бутылку, Ази наполнил стаканы вином.
— Давай выпьем это за твое здоровье, Самед!
— Нет. Мы договорились: ты подчиняешься мне. Я имею право отсрочить тост за мое здоровье. Послушай меня, Ази. Во-первых, сегодня ты едешь на фронт. Во-вторых, получил генеральское звание. Каждое из этих событий можно бы отмечать отдельно. Но объединим эти два события, выпьем за твое здоровье, за будущие боевые успехи генерала Асланова.
Распили одну бутылку. Вторую Ази не дал открыть.
— Хватит. Лучше отведать этих вот сладостей. Давно не пробовал домашнего печеного. Помню, мама пекла пахлаву, шекерчурек. Мы с сестренками всегда ей помогали. Вокруг «семени»[11] кружились, пели: «Семени, семени, меня храни, зеленей каждый год», — Ази вздохнул. — Да, было время…
— И будет еще, — подхватил Самед. — Будут весны, и будут праздники, будут в чести прекрасные обычаи и традиции, лишь бы только пришла победа. Выпьем за грядущую победу, наш генерал!
Перед отъездом на вокзал Ази передал Самеду маленький легкий сверток.
— Если не затруднит, передай детям.
— Только это?! Что-нибудь еще хочешь послать? Не стесняйся, я отвезу.
— Только это.
И вот наступила минута расставания. Ази и Самед все еще стояли на перроне. И только когда поезд потихоньку тронулся, Ази обнял Самеда, поцеловал его и вскочил на подножку вагона.
— Будь здоров, Самед. В следующий раз встретимся с тобой в Баку.
— Счастливого пути! За детей и за своих не волнуйся: я присмотрю!
Самед стоял на перроне, пока последний вагон поезда не исчез из виду. Потом, заложив руки за спину, медленно пошел по улице. Задумавшись, он не замечал ни холода, ни мелкого, колючего снега. Перед глазами его было лицо Ази, который долго махал ему рукой из дверей вагона. Кто знает, удастся ли еще когда-нибудь свидеться? Такое время, что никто не сможет угадать, что ждет его завтра. Боль разлук — не самое ли большое несчастье, которое принесла людям война?
После возвращения в бригаду Пронин не раз встречался с Леной Смородиной и беседовал с ней по служебным вопросам, но никак не решался поговорить с девушкой по личному делу, искал подходящего случая и не находил, а сам по себе подходящий момент так и не подвернулся. А мысль о том, что любимая женщина рядом, не давала ему покоя, и однажды подполковник решился пойти в медсанчасть.
Смородина о чем-то говорила с военфельдшером.
Кровь отлила от ее лица, когда она увидела Пронина, но Смородина, ничем на выдала своего волнения. Несомненно, она поняла, что Пронин пришел для серьезного разговора, но повернулась к нему не раньше, чем закончила разговор с фельдшером и отпустила его. И только потом спокойно сказала:
— Я слушаю вас, товарищ подполковник. На что жалуетесь?
— Ни на что.
— Может быть, беспокоит рана?
Голос Смородиной дрожал от волнения, как ни старалась она с ним совладать, и выражение лица было таким отрешенным, будто она в жизни не улыбалась…
На людях, сталкиваясь друг с другом они так не терялись, а сейчас и Пронин был необычайно взволнован, однако быстро овладел собой.
— Раны меня не беспокоят, — ответил он, — и ничего у меня не болит… Я пришел, чтобы поговорить с тобой, Лена.
Смородина вспыхнула и, словно стараясь смахнуть краску с лица, поправила волосы.
— Нам не о чем говорить, товарищ подполковник. И не стоит вспоминать прошлое.
— Я виноват, Лена, — сказал Пронин, глядя ей прямо в лицо.
Смородина, сама не зная зачем, перебрала на столе больничные листки.
— Виноваты вы или нет, от этого уже ничто не изменится, — тихо сказала она.
— Почему ты говоришь со мной отчужденно, Лена? — Подполковник сел к столу и положил свою руку на руку Лены, как, бывало, он делал, желая ее успокоить или приласкать. Но Лена мгновенно отдернула руку, словно ее коснулся раскаленный кусок железа. Рука сконфуженного Пронина осталась на столе, и неудобно было ее убрать. Оба молчали.
— Я сказал, что виноват перед тобой… Почему ты молчишь?
— А что отвечать?.. По-моему, разговор бесполезен.
— Скажи хотя бы, прощаешь меня или нет?
Пронин обращался к Смородиной на «ты», а она продолжала говорить ему «вы». С каждой минутой она овладевала собой, смиряла волнение и теперь могла вести себя спокойно и холодно, как никогда. Пронин, помня ее отзывчивость и податливость, не сомневался, что они помирятся, как только он повинится перед ней и попросит прощения. Теперь, столкнувшись с ее холодным упорством, он растерялся и не знал, как быть.
— Предположим, я, вас прощу, а что дальше? — спросила Смородина и посмотрела на него, как на чужого.
— Как что? — сказал подполковник и встал, чтобы шагнуть к ней и обнять как прежде. — Ведь я тебя люблю, и никогда не переставал любить!
Смородина тоже встала и отступила от столика.
— Да? Любите? А все, что делали вы до ранения и после ранения — это что, доказательства вашей любви? Нет, товарищ подполковник, мы можем общаться с вами только по служебным вопросам.
— Что ты говоришь, Лена? Ведь мы же были близки, и я люблю тебя по-прежнему…
— Можете думать, что между нами ничего не было.
— Я не смогу так думать.
— А я не смогу быть с вами прежней. К этому возврата нет!
— Я виноват, Лена, признаю свою вину. Не будь так сурова. Я много пережил за эти несколько месяцев, настрадался сверх всякой меры…
Смородина, смерив его насмешливым взглядом, прошла и села на свое место.
— Мне нет надобности, быть с вами суровой. Я говорю с вами как с любым другим.
— Лена, ну, зачем такое упрямство?
— Это не упрямство. Это нечто большее, что трудно выразить словами.
Пронин не нашелся, что ответить. Отказ Смородиной от примирения совершенно его ошеломил.
— Ты очень изменилась за это время, Лена.
— Обстоятельства вынудили измениться.
— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать?
— Не понимаете? Ну, что ж, я не собираюсь говорить намеками. Время показало, что мы разные люди.
— На каком основании ты сделала такой вывод?
— Я убедилась в этом после того урока, который вы мне преподали.
Пронин на мгновение запнулся.
— Нет, Лена, ты не права. Послушай меня. Я признаю, что несправедливо приревновал тебя к Гасанзаде. Я прошу у тебя прощения. Скажи, что я должен сделать, чтобы ты поверила мне? — У Пронина развязался язык, он разгорячился, сам того не замечая, Смородина это тотчас заметила, но осталась по-прежнему сдержанной, ни на миг не теряя хладнокровия. Спокойно подошла она к окну, отодвинула марлевую занавеску; скосив глаза, выглянула наружу.
— Похоже, ты не со мной разговариваешь, а кого-то ждешь?
Смородина, опустив занавеску, повернулась к Пронину:
— Мне вовсе не безразлично, что подумают о нашей долгой беседе любопытные люди… Ну, ладно, не это я хотела сказать… Вы говорите, что виноваты… Но вы признались еще не во всех ваших делах…
