— Товарищ капитан, что с вами? — спрашивает встревоженный сержант.
— Воняю, дружок, воняю! — радостно делится сокровенным капитан.
— Есть малешко, — соглашается сержант, деликатно отходя на шаг назад.
Снова тишина и сопение. Герман отрывается вперёд, выходит на площадь, заворачивает за угол, бежит вдоль дувала. Слева через площадь видна фигура командира, который погружается в очередной лабиринт узких улиц. Выходящий сзади из-за поворота радист ни с того ни с сего передёргивает затвор автомата. Затвор резко клацает, и не успевает звонкое эхо погаснуть, как прямо в грудь Герману бьёт автоматная очередь. Пряный запах пороховых газов ударяет в нос.
Герман почти теряет сознание и сползает по глиняной стене. Сверху, тихо шурша, сыпется песок, сухая соломинка падает на плечо, переворачивается, съезжает по груди и утыкается в сталь автомата. Герман открывает глаза. «Жив!» — пульсирует в виске. «Жив!» — откликаются побелевшие пальцы, намертво перехватившие оружие.
— Товарищ капитан! Товарищ капитан! — доносится сверху.
Герман поднимает голову, но каска, упёртая в глиняную стену, съезжает ему на глаза. Качнувшись вперёд и откинув железный головной убор, он замечает склонившегося над ним солдата и бегущего командира.
— Герка, жив?! — орёт встревоженный Крестов. — Гера, прости подлеца! Нервы подвели. Герочка, прости... давай помогу... вставай уже! — поднимает офицер поверженного друга. Друг стоит на трясущихся ногах, не в силах сделать ни шага.
— Не попал! Не попал! Первый раз не попал, — радуется Крестов, тыча пальцем в дувал за спиной у воскресшего друга. — Я на звук бил, а там — ты.
Герман оборачивается. Глиняная стена, точно судебное решение, зафиксировала косой пробор автоматной очереди с шагом чуть больше человеческого плеча. Фактически Крестов не промахнулся. Трасса прошла на уровне груди Германа, но пули легли справа и слева, даже не задев его. У командира сработал инстинкт на неожиданный звук, а палец лишь надавил на спусковой крючок.
Германа, поймавшего свой счастливый случай, снова кинуло в озноб.
— Д-д-дур-рак ты, Крест, — клацая зубами, шепчет Герман. — Дурак, и не лечишься!
— Ну, дурак я, согласен, — рвёт на себе волосы командир. — Только на хрена ты затвором игрался?
— Н-н-не я, — дрожит счастливчик, — с-с-сержант во-он тот, — кивает он головой вслед уходящему от греха подальше радисту.
Дрожь проходит нескоро. К этому времени основная часть операции в целом была завершена. Солнце уже пригревало влажную землю, многочисленные арыки искрились на перекатах. Кудахтали куры, блеяли овцы, трубно мычали коровы. Отлетевшая было на четверть часа душа, словно муха, кружившая рядом, наконец слилась с телом. К Герману вернулось ощущение реальности.
Когда подкрепление афганской армии подошло в кишлак, в нём уже вовсю шли повальные обыски. Мрачные невыспавшиеся «каскадёры» сновали между зелёных мундиров союзников, загоняя их в погреба, заставляя шариться в кучах навоза и на крышах подозрительных домов. Изредка утреннюю тишину разрывали короткие очереди доблестных защитников Апрельской революции.
В самый разгар всеобщей кутерьмы из двери напротив сидящего на корточках Германа вышел благообразный старик, огляделся по сторонам, открыл ворота и начал выгонять стадо ревущих овец. «Куда ты, отец, прёшь!» — закричал на него солдат-пограничник. Дедуля, увидев наставленный на него автомат, радостно заулыбался. «Салом Алейкум», — затянул первый куплет приветствия «отец родной». Шаркая калошами на босу ногу и нараспев перечисляя свои «четурасти, бахейрасти и джанджурасти», он засеменил к заметно струхнувшему бойцу. Когда между народом и защитником осталась пара шагов, солдат угрожающе повёл дулом автомата. «Геть витселя! Геть, диду, бо вдару!» — полагая, что украинский более доступен простому афганцу, снова закричал автоматчик. Старик обиженно остановился. «Отставить, ефрейтор», — вмешался Герман. Он подошёл к старику, приложил правую руку к сердцу, низко поклонился, после чего быстро его обыскал. Завершив протокольные мероприятия, офицер заключил растерявшегося старика в братские объятия и позволил исполнить набор ответных учтивых приветствий. «Смекай, боец!» — подмигнул растерявшемуся ефрейтору капитан.
Согнав овец в кучу, старик ещё долго оборачивался, отбивая поклоны вежливому оккупанту. Скоро он и его стадо скрылись за холмом.
Обещанного Гульмамадом склада не нашли. Скорее всего, он был похоронен под взрывами многочисленных пещер и узких лазов, которыми так и кишела эта земля. Крестов сидел на плетёном топчане, на зелёной лужайке поодаль от кишлака. К нему стекались жидкие ручейки трофейного барахла. У ног «Великого Могола» валялись ржавые сабли, приклады от неведомых ружей, перекованный под соху ствол крупнокалиберного пулемёта, десятка три разномастных патронов, кремниевый пистолет и хорошо сохранившийся штык от русской трёхлинейки. Афганцы даже подобрали и принесли все использованные одноразовые гранатомёты «Муха». Но венцом трофейной коллекции была старинная кремниевая фузея с отвальцованной воронкой на конце ствола.
Крестов мрачно смотрел на своё богатство, матерился в усы, мысленно прикидывая, чем ему отчитаться за проделанную работу.
— Несут! Несут! — вдруг закричали пограничники, завидев чуть ли не взвод афганцев, с трудом волочивших три огромных деревянных короба. Крестов мгновенно оживился.
— Давай сюда! — с нескрываемой радостью позвал он носильщиков. — Только осторожней. Не кантуйте, канальи вы хреновы!
Когда первый короб был доставлен, афганцы, сломав прикладом запор, торжественно его вскрыли. Разочарованию командира не было предела. В старинных коробах лежали не менее старинные пушечные ядра, заботливо обёрнутые в истлевший промасленный пергамент.
— А что ты, Серый, приуныл? — начал зубоскалить оживший Герман. — Напишем в отчёте, мол, нашли американские химические снаряды. Нюхни — как воняют.
— Иди отсюда, недобиток долбанный! Ты себя-то давно нюхал? — зашёлся желчью расстроенный командир. — То-то ты у дувала вонял, как протухшая треска.
— Не свисти, старый, это твоё секретное оружие дерьмом исходит, — с этими словами Герман сунул ему под нос горсть подотчётных гильз, продолжающих источать омерзительный аромат.
— Уйди с глаз моих, уйди, поц, пока второй раз не подстрелил!
Герман в самом хорошем расположении духа пошёл фотографировать концовку столь удачной для него операции. В завершение фотосессии он снова вернулся к Крестову и предложил сняться на фоне старинной фузеи. Слегка оттаявший командир согласился и, облокотившись на почти двухметровое орудие, позволил трижды себя сфотографировать.
— Пошлёшь карточку сыну — будет хоть знать, как пираты с бармалеями выглядят, — выдавил своими остротами улыбку на лице командира «фронтовой корреспондент».
Отчёт о проделанной работе получился добротным. На двадцати листах с приложенными фотографиями было подробно описано всё, что происходило в ту ночь и то утро. Согласно отчёту, склад с боеприпасами пришлось взорвать, ибо он был чудовищным образом заминирован. Трофеи были сфотографированы с самых выгодных ракурсов так, что средневековая фузея чуть ли не до мелочей смахивала на крупнокалиберный пулемёт. Даже ржавый серп, торчащий посреди антикварного хламья, выглядел грозным ятаганом, которым мятежники казнили своих пленных.
Письма, бочка и педикулёз
К женскому празднику 8 Марта привезли почту. Мешок с конвертами высыпали прямо на стол штабной палатки. Два солдата целый час сортировали корреспонденцию, отбиваясь от страждущих офицеров, после чего быстро разнесли по палаткам. Герман получил сразу пять писем: четыре — от жены и одно — от родителей. Он тут же брякнулся на солдатскую койку и приступил к чтению. Мать писала о рассаде помидоров, о сестре, о её подлеце-муже; отдельно потопталась по его неблагодарной супруге. «Понятно, — подвёл итог прочитанного взгрустнувший «каскадёр», — ни грамма позитива. Что за странное поколение у этих родителей? Или только мои такие?.. Живём, мол, чинно-благородно, чего и тебе желаем, хотя знаем, что у тебя так никогда не получится. И ни полслова тревоги. Кто-то всё же свихнулся в этом мире: либо — я, либо — мои родители».
Окончательно распалившись, Герман встал, закурил сигарету. Все лежачие места были заняты его друзьями, читавшими весточки с «того света». Репа, подрагивая пшеничными усами, мягко улыбался. Юрка Селиванов, опершись на руку, перекосил лицо и бегал по строчкам только одним глазом. Крестов вытянулся в монументальной позе, как Ленин в Мавзолее, держа над собой письмо в вытянутых руках. Олег Филимонов блаженно ковырял в носу. Мамонт дремал, накрывшись исписанным листом.
Докурив сигарету, Герман перешёл к чтению письма от жены. Через минуту он улыбался, по нескольку раз возвращаясь к бесхитростным признаниям в любви, описаниям шалостей пятилетнего сына и наказам беречь себя. Стало совсем хорошо, когда прочёл о друзьях, которые забегали в гости и, как могли, выручали его семью. А тут ещё, оказывается, звонили с работы, дескать, вернётся супруг — готовьтесь к новоселью.
