часа пополудни. Во время последней бомбардировки и зацепило Николая. Осколок по касательной задел левое предплечье. Рана оказалась пустяшной, но до сих пор кровоточила и болела.
– Всё в порядке, я и забыл о ране. Так, царапина.
– Ну, тогда пошли, выберем позицию. – Комбат поднялся, приказал ездовому ждать его команды.
Они сошли с шоссе и побрели по полю к чуть выступавшему изо ржи холму. Идти было приятно. Запах недозревшей ржи щекотал ноздри. Колосья ласково гладили руки, тихо шуршали по сапогам и галифе. Взобравшись на холм, оглядели в бинокли округу. Отсюда, как на ладони, просматривалась река и мост. Отличная была позиция.
– Орудие установим чуть ниже макушки холма, вот здесь, – комбат указал на ровную площадку, скрытую колосьями, – а я залягу на макушке и буду корректировать огонь.
Николай кивнул, но так и не понял, как комбат собирается корректировать огонь без рации, без телефонной связи, но промолчал.
Оставив сержанта на холме, комбат вернулся к шоссе и ещё раз оглядел позицию. Он приказал старшине Приходько взять пару бойцов, загрузить передок дополнительно двумя лотками со снарядами, доставить орудие на холм и обустроить огневую позицию там, где покажет сержант Сиротин.
– Главное, – приказал комбат, – рожь не вытопчите, иначе всю позицию демаскируете.
Через час ездовой привёл лошадей с пустым передком. Вернулись уставшие старшина с бойцами.
– Всё, товарищ старший лейтенант, – доложил Приходько, – обустроили в лучшем виде.
Комбат взял бинокль, внимательно, метр за метром осмотрел холм, но ни орудия, ни Сиротина, ни признаков огневой позиции не обнаружил, густая рожь поглотила всё. 45-мм пушка была установлена выгодно и надёжно скрыта.
Ерёмин и старшина присели на обочине, закурили. Приходько доложил:
– Снарядов там шестьдесят штук. Большинство бронебойных. Есть и осколочно-фугасные. Жаль, подкалиберных нет. Два карабина, сотня патронов к ним, три гранаты Ф-1. Харчей я вам там оставил малость: буханка хлеба, сухари, сала шматок, две луковицы, воды четыре фляжки. И четыре индивидуальных пакета оставил. Вы, товарищ командир, Кольку перевяжите сегодня. У него, бесового сына, рана кровоточит. Как бы заражения не было.
– Спасибо, старшина. Давай прощаться. Доложишь комполка, что постараемся задержать немцев.
Они обнялись, и Ерёмин, не оглядываясь, нырнул в ржаное поле, сразу поглотившее его, словно безбрежный морской простор.
Сержант Сиротин время даром не терял. Орудийный дворик бойцы со старшиной отрывать не стали, и бруствер перед орудием не стали насыпать, иначе со стороны шоссе и моста свежая земля на фоне ржаных колосьев сразу демаскирует позицию. Но неглубокий ровик для снарядов сержант вырыл и аккуратно сложил в нём поддоны со снарядами. Найденными булыжниками укрепил сошники станин, камни подложил и с обеих сторон колёс. Когда комбат поднялся на позицию, Николай устанавливал панораму пушки. Он обтёр об штаны руки и, поправив пилотку, доложил:
– Товарищ старший лейтенант, орудие к бою готово.
Ерёмин прильнул к прицелу, покрутил колёсики горизонтальной и вертикальной наводки, проверил кнопку спуска, обошёл орудие вокруг, осмотрел снарядный ровик, всем остался доволен.
– Молодец, сержант. А теперь снимай гимнастёрку.
– Это ещё зачем? – испугался Сиротин.
– Пороть тебя буду, – засмеялся комбат, – давай снимай, рану перевяжу.
Ерёмин промыл рану спиртом из своей фляги и умело наложил повязку, будто профессиональный санитар.
– Ну как, не туго?
– Никак нет, товарищ старший лейтенант, в самый раз. Спасибо вам большое. Тут за холмом, в низинке, ручеёк течёт. Можем сходить помыться.
– И то правда. Пошли, сержант.
Солнце уже давно село в пушистых макушках хвойных лесов, тянувшихся на запад вдоль шоссе, но раскалённый воздух остывал медленно. Было жарко. Артиллеристы с удовольствием поплескались холодной ручьевой водой и вернулись к орудию. Старший лейтенант расстелил предусмотрительно приготовленный старшиной брезент, стал резать хлеб и сало, располовинил луковицу. Ели молча, прислушиваясь, не раздаётся ли лязг гусениц и рёв танковых моторов. Но нет, пока всё было тихо. Лишь из-за шоссе, со стороны близлежащих деревень Хотиловичи, Сватковичи и Прыговка слышалось мычание коров, дай лай собак.
Сиротин, которого всё время преследовал вопрос, как без средств связи комбат собирается корректировать огонь орудия, не выдержал, спросил:
– Товарищ старший лейтенант, а ведь у нас нет ни телефонной связи, ни рации. Как корректировать огонь будете?
Ерёмин улыбнулся одними губами. Было видно, грустно ему.
– А я и не собирался, Коля, ничего корректировать. Это я так, для порядка сказал, чтобы батарею и комполка успокоить. Не мог я, Коля, тебя одного здесь оставить, не простил бы я себе, что бойца на верную смерть послал. Мы, брат, теперь одной ниточкой связаны. Присягой она называется. А когда немцы пойдут, я и заряжающим у тебя буду, и подносчиком снарядов. А ты, сержант Сиротин, назначаешься командиром орудия. И не сметь возражать командиру батареи.
Огня не разводили, не могли демаскировать позицию. Ужин запили родниковой водой. Комбат велел Сиротину отдыхать.
– Поспи, сержант, часа через два разбужу тебя на смену.
Николай улёгся на брезент, положил под голову тощий вещмешок с чистой парой портянок и нехитрым солдатским имуществом, укрылся шинелью. Но сон не шёл. Перенапряжение и боль раны давали о себе знать. Он стал вспоминать родной город Орёл, их старый дом на берегу Оки, утонувший в саду, где росли яблони, груши, сливы и вишни, лохматого Буфера, радостно встречавшего отца и Колю, возвращавшихся с работы, и носившегося по саду за младшей сестрой Нинкой.
Отец, Владимир Кузьмич, работавший машинистом паровоза, после рейса приходил домой уставший, с пятнами копоти на лице, черными от сажи и мазута руками. Он долго мылся, а потом раскрывал свой потёртый фанерный чемоданчик и всем пятерым своим детям вручал гостинцы. Старших дочерей Киру и Таисию, как правило, одаривал книгами или чем-то из одежды и обуви. Младшим – брату Веньке и сестрёнке Нинке – доставались сладости и игрушки, а ему, Николаю, второму по старшинству после Киры, отец всегда привозил что-то из новых инструментов, зная и уважая тягу сына к слесарному и токарному делу. Всегда уставший, с морщинистым лицом и густыми прокуренными усами, отец казался Николаю старым, хотя в сороковом ему всего-то исполнилось пятьдесят лет.
Мать, сорокалетняя женщина, чудным образом в тяжёлой работе по домашнему хозяйству не растерявшая былой красоты, вместе со старшими дочерьми с раннего утра крутилась у печи, в птичьем дворе, свинарнике, на огороде. В доме и на дворе всегда было чисто, а на столе сытно. Мать очень любила Колю, долгожданного мальчика после двух дочерей, секретничала с ним, а когда он принёс свою первую зарплату и всю до копейки отдал матери, разревелась.
Окончив без троек в тридцать девятом году школу, Николай раздумывал, куда пойти дальше: в Орловское бронетанковое училище или
