— Суворов! — с трудом произнес он. — Пиши мое приказание — Блюхеру принять на себя командование.
Василий Константинович не обрадовался этому известию, зато Павлищев впился в него глазами, с нетерпением ожидая, что предпримет главком. А тот взглянул на гору и, как бы рассуждая сам с собою, сказал:
— Хорошо бы разведать, есть ли противник на самой верхотуре.
— Прикажете послать? — раздраженно спросил Павлищев.
— Только добровольцев.
Павлищев посмотрел на бойцов, а те мнутся.
И вдруг перед Блюхером вырос на коне Симеон Епищев, точно такой же, как перед крылечком, когда искал штаб командующего.
— Дозволь, главком, поехать одному в разведку.
— Тут нужен молодой удалец.
— Не спорь, раз сказал — поеду.
Никто не успел оглянуться, как Епищев погнал галопом коня в гору. Все напряженно смотрели ему вслед. Епищев достиг уже высоты, но в эту минуту затрещала пулеметная очередь. Из груди бойцов вырвался тяжелый вздох: все увидели, как конь и всадник покатились кубарем вниз.
…Через полчаса Блюхер отдал приказ: всем полкам отойти обратно на Белорецк, оставив в арьергарде полк Томина.
Так неудачно закончился поход отряда на Верхне-Уральск.
К ночи жара спала, над Белорецком засияли жемчужные плошки; поднявшись поздно, луна источала молочный свет на горы и сосны, обволакивая их бледной дымкой.
Блюхер в солдатской рубахе с незавязанными тесемками укрылся в тени под деревом. Здесь его штаб.
— Разрешите, товарищ главком!
Блюхер по голосу узнал полковника Бартовского.
— Пожалуйста! — пригласил он. — Не спится?
— Прошу прощения! Павлищев и все офицеры полка просят вас к себе.
Блюхер не догадывался, зачем его приглашают. Он мог приказать всем офицерам явиться к нему, но подумал и решил пойти к ним.
В небольшой комнате, пропитанной духотой и махорочным дымом, сидели офицеры павлищевского полка. При виде главкома все встали.
— Звали меня? — спросил он.
— Приглашали, — пробасил Бартовский.
— Один черт. Говорите, Павлищев!
Иван Степанович, отвернувшись, молчал.
— Не будете говорить — уйду.
Бартовский, — для смелости он успел выпить, его всклокоченные волосы на голове и немного развязный тон выдавали его, — нарушил молчание:
— Сегодня в полночь истекает срок нашего договора. Мы честно прослужили шесть месяцев. Через полчаса мы вольны идти куда угодно.
Блюхер не ожидал такого заявления и в первую минуту смутился. Он давно забыл про договор офицеров с Голощекиным и считал, что никому из офицеров не придет в голову вспоминать о нем. Сейчас они застали его врасплох, и надо было либо вступить в спор, либо признать силу договора.
— Павлищев, — обратился он к командиру полка, — вы уходите или остаетесь?
— Остаюсь, — без раздумья ответил Павлищев, и Блюхер с облегчением передохнул.
— А вы, Бусяцкий?
Все ожидали, что из-за обиды на Павлищева он решительно откажется. По тому, как он поднялся со скамьи и посмотрел на командира полка, никто уже не сомневался в этом, но Бусяцкий тихо произнес:
— Я как все.
— Вы, Бартовский?
— Ухожу.
— Ваше право, — согласился главком. — Вы честно служили, отважно воевали. Бойцы вашего полка — уральские рабочие. Они полюбили вас, Павлищева, Бусяцкого и других. За вами они готовы пойти в огонь и воду. Что будет, когда они узнают о вашем решении? Куда вы пойдете, Бартовский? К Дутову? До Красной Армии уж не так далеко, а вы — в кусты. Стыдно! Завтра я прикажу выдать вам жалованье и двухнедельный паек. Хлеба в обрез — сами знаете. Спасибо за службу! Прощайте!
Блюхер резко повернулся и вышел на улицу. Кошкин, сопровождавший главкома, молчал всю дорогу. Когда они подошли к дереву, под которым порученец расстелил одеяло, Блюхер схватил себя за грудь и тут же лег. Тело его вздрагивало, он тяжело дышал, и Кошкину казалось, что главком плачет.
Неожиданно подошел Павлищев и тихо спросил:
— Спите, Василий Константинович?
Блюхер с трудом поднялся.
— Павлищев? — удивленно спросил он. — Чего вы еще хотите? Тоже уходите?
— Василий Константинович, — виновато ответил Павлищев, — офицеры полка просили передать, что отдают вам договор и остаются в полку.
— А Бартовский?
— Он тоже остается.
Блюхер молча протянул руку Павлищеву и крепко пожал ее.
На рассвете к главкому привели ходока из Богоявленска. Ходок был в разбитых сапогах и запыленном пиджаке, без картуза. Соломенная шевелюра напоминала гнездо аиста. Блюхер внимательно следил за жестами ходока, мысленно взвешивая каждое его слово.
— Тебя, говоришь, Скворцовым зовут? — спросил главком, уводя свой взгляд в сторону.
— Зачем Скворцовым? Я — Гнездиков, командир роты на Богоявленском заводе.
— Приехал-то зачем?
— Для связи.
— Чего же ты хочешь?
Гнездиков с радостью поел бы, но ему не предложили, а забрасывали вопросами, да еще не верили. И решил побаловаться по-рабочему, забыв, что перед ним главком.
— Манной каши, — ответил он полусерьезно.
— А березовой не хочешь? — пригрозил Блюхер и обратился к порученцу: — Кошкин, подай-ка плетку!
Гнездиков не смутился:
— Меня столько били, что еще разок устою. В своем заводе дал бы сдачи, а здесь вроде неудобно.
Блюхер остыл.
— Ты Калмыкова знаешь?
— Кто же не знает Михаила Васильевича? — простодушно ответил Гнездиков. — Сложил он свою голову под станцией Кассельской. И Петьку, его племяша, там же убило. Его мы похоронили у себя, а тела Михаила Васильевича не нашли.
— Пете сколько лет было?
— Пятнадцать. Дутовцы ему глаза выкололи, тело ножом изрезали, но парень не выдал нас.
— Кликни Калмыкова! — приказал Блюхер Кошкину.
Гнездиков испуганно стал озираться. Со стороны казалось, что, уличенный во лжи, он начнет юлить и сознается в том, что его подослали.
Калмыков пришел и, как всегда, шумно спросил:
— Чего, Василий Константинович?
— У тебя племяш Петька есть? — Главком стал между Калмыковым и Гнездиковым.
— Есть! — весело ответил Калмыков. — Сын моего брата Ивана.
— А этого парня знаешь?
Калмыков прищурился:
— Не припомню.
Гнездиков, вылупив глаза, со страхом смотрел на Калмыкова: он и не он, лицо почернело от загара, усы такие же, лысый ли — под картузом не видать.
— Расскажи нам по-человечески, зачем пришел? — спросил Блюхер, как будто впервые задал этот вопрос.
— Чего рассказывать, когда не верите.
— Кто это не верит? — с наигранным удивлением возмутился Блюхер. — Давай говори!
Гнездиков бросил испытующий взгляд на главкома и Калмыкова.
— Я тебя, Михайло Васильевич, сам плохо припоминаю, но только ты у нас главкомом был, а как ушел под Оренбург — след и простыл. Потом сказывали, что тебя под Кассельской казак полоснул пополам. Если ты тот самый Калмыков, Петькин дядя, — значит, воскрес. Ну и живи на здоровье! — Он повременил, посмотрел, как его слушают, и продолжал: — Решили мы новый отряд сформировать. Теперь нас полторы тысячи человек, конная сотня да две пушки. В Архангельском заводе еще больше, главкомом у них Дамберг. Говорят, латыш, а по-моему, татарин. Мы с ним заодно действуем, бьем дутовцев, отбираем у них оружие и хлеб. Сами кормимся и детишек не забываем. Фронт держим по реке Белой, дутовцев на свою сторону не пущаем. Посылали ходоков по селам, нет ли где партизан, проезжающих спрашивали и дознались, что в Белорецком заводе агромадный отряд Блюхера и Каширина.
— Мандат у тебя есть? — перебил Калмыков.
Гнездиков отрицательно покачал головой.
— Может, брешешь? Может, у вас никаких отрядов и в помине нет?
Напуганному Гнездикову пришла в голову мысль.
— У нас телеграфную линию ладили перед моим уходом. Запроси завод, кто есть Гнездиков.
Днем из Богоявленска подтвердили, что Гнездиков послан для связи. Блюхер мучительно долго размышлял над тем, куда двинуться отряду. До позднего вечера расспрашивал Калмыкова, Гнездикова и других про дорогу вдоль Белой и чертил на большом листе самодельную карту.
На другой день на совещании командиров полков главком изложил план похода Южноуральского отряда.
— Не пойдем! — неожиданно заявил Иван Каширин.
— Как так не пойдем? — удивился Блюхер.
— Очень просто, мой полк отказывается…
Удар кулака по столу оборвал речь Каширина. Никогда раньше Блюхер не позволил бы себе такую резкость, но сейчас, когда решалась судьба тысяч людей, его возмутило поведение Каширина.
— Мы тебя спрашивать не станем, — пригрозил главком. — Ты анархизм выбрось на свалку. Революционная дисциплина — закон. Не подчинишься — будем судить.
Николай Дмитриевич, — ему трудно было стоять на костылях, — продолжая сидеть, поднял руку, призывая к порядку. Он понимал, что прав Блюхер, а не брат.
