Медленно двигались скрипучие возы и телеги. За поворотом блеснула зеркальная гладь Серганки. Какое непреодолимое желание искупаться в речонке, но нельзя останавливаться — Блюхер не позволил… И вдруг из-за черной, опаленной скалы вихрем вырвалась конная разведка белых. На одной из телег сидела Авдотья, жена белореченского рабочего Зимятина, с двумя детьми. Муж в каком-то полку, далеко от них. Авдотья не растерялась, соскочила с телеги с винтовкой в руках, опустилась на колено и выстрелила. Казак схватился за грудь и упал на гриву коня.
— Маманя! — закричал старший мальчонка. — У Петьки нога в крови.
Мать не отозвалась на крик сына. Она перезарядила винтовку и снова выстрелила.
— Руби стерву! — донесся до нее истошный крик казака.
Выстрелы услышали в арьергарде. Примчался Томин, с ним двадцать конников. Разведку всю изловили. Когда вернулись к обозу, то нашли безжизненную Авдотью, телом закрывшую своих детей.
Из села Петровское к Блюхеру прискакал гонец. Он мчался без оглядки, чуть коня не запалил. Командир полка Павлищев написал на пакете — аллюр три креста. «Началось, — подумал Блюхер, прочитав донесение, — первая ласточка». Иван Степанович сообщал, что ночью к Петровскому подошла конная разведка белых. Застава заметила их, притаилась, а потом открыла пулеметный огонь. Под юным прапорщиком убили лошадь. Офицера захватили. Его допрашивал Павлищев.
— Не буду говорить, — заупрямился пленный.
— Заставлю, — словно внушая, спокойно объяснил Павлищев. — Я полковник царской армии, а вы только прапорщик.
— Зато враги.
— Какой вы мне враг? Вы просто хороший русский парень, которого обманул Дутов. Думаете, я здесь один офицер? Со мной еще тридцать.
Терпеливо говорил Павлищев с прапорщиком, и тот сдался, рассказал, что главные силы их отряда — две сотни кавалерии, четыреста белочехов и несколько офицерских рот — в шести верстах от Петровского.
Главком ответил Павлищеву:
«Держитесь крепко. Утром двину полки на Богоявленск. Со стороны Стерлитамака мне нужен надежный заслон. За сдачу Петровского — расстреляю».
Павлищев сомневался, устоит ли он, но понимал, что должен устоять. Договор с Голощекиным уничтожен, ему даже было стыдно вспоминать о нем, и в душе он благодарил Блюхера за то, что тот не выдал ни его, ни товарищей командирам полков. Иван Степанович уже твердо определил свой жизненный путь, связав свою судьбу с большевиками. Размышляя сейчас над приказанием главкома, он возмущался тем, что ему угрожали, но поймал себя на том, что, будь он на месте главкома, сделал бы то же самое. И вот он вывел два батальона в поле, расположил их в густой ржи, а сам с резервом остался на окраине Петровского.
В полдень подошли белые. Развернувшись двумя цепями с кавалерией на флангах, они стали наступать перебежками. Павлищев следил в бинокль: опытные, дисциплинированные части. Вот подошел чешский взвод к окопавшимся уральцам. Ружейный залп остановил их. Чехи залегли. В наступившей тишине раздался голос, кто-то кричал на ломаном русском языке:
— Братья, мы с вами!
Командир роты поверил и крикнул:
— Ползите сюда!
Через несколько минут чехи подползли и тут же повернулись лицом к своим.
Павлищев за околицей выжидал. Наконец он нашел подходящий момент для удара во фланг наступавшим, выхватил изложен шашку и скомандовал:
— За мной!
Батальон стеной пошел в атаку. В рядах противника возникла растерянность. Солдаты в панике бросились к Белой. До прихода Блюхера уральцы отогнали противника к Стерлитамаку.
После боя у Павлищева отлегло на душе, но угрозу главкома он не мог забыть.
Чешский взвод был передан Томину в интернациональный отряд.
Разведка донесла, что по пятам отряда неотступно движется 3-я казачья оренбургская дивизия генерала Ханжина. Со стороны Стерлитамака в любой час могли показаться белочехи, оправившиеся от удара Павлищева. Южноуральскому отряду грозило окружение и разгром по частям.
Блюхер рассудил и приказал одним полкам занимать позицию в тот час, пока другие в походе.
У Богоявленского его дожидался командир местного отряда Хатмулла Газизов. Первым к нему подскакал Гнездиков. От радости они обнялись.
— Бик якши![4] — проговорил быстро Газизов, выслушав Гнездикова, и поспешил к Блюхеру. — Твоя — приказывай, моя — исполняй!
Главком понял Газизова и пожал ему руку.
Полк Ивана Каширина первым вошел в Усольское. Богоявленский завод стоял на соленом и холодном потоке Усолке. Хозяином завода был уральский мильонщик Пашков. Много лет назад в горной долине на берегу Усолки предприимчивые священники воздвигли монастырь, задумав выгодное дело. На ключах якобы нашли икону табынской божьей матери. В монастырь повалил народ в чаянии исцеления души и тела. По настоянию священников Пашков назвал завод Богоявленским.
Отец Газизова, старик Мурза, был правоверным поклонником аллаха, а сын, рабочий-стеклодув, растерял веру на заводе у горячих ванн. Его вовлекли в подпольную организацию. С германского фронта вернулся в серой шинели и большевиком. «Хочешь жить, — говорил он каждому башкиру, — садись на коня и воюй!»
В апреле восемнадцатого года Газизов уехал в деревню Ново-Альдашлы, где жил его брат, учитель Адиат. Три дня и три ночи он уговаривал его и доказывал, что у башкиров только одна дорога — с большевиками.
— Тебя послушают, ты учитель, — внушал он Адиату.
Брат понял брата. Через два месяца Хатмулла вернулся в Богоявленский завод с отрядом конников.
— Спроси у Газизова, сколько у него людей? — обратился Блюхер к Ягудину.
— Моя сам говорит, — поспешил ответить Хатмулла. — Тыща! Дамберг — два тыща.
— Бик якши! — одобрительно отозвался Блюхер словами Газизова, и Газизов, польщенный тем, что сам главком похвалил его по-башкирски, сказал:
— Всем надо служить советской власти.
До революции в Богоявленске время определяли по звону, разносившемуся по заводскому поселку. Старый сторож бил палкой по чугунной доске — так сзывал он рабочих в дымные цехи, так отпускал их домой. Осталась чугунная доска, остался и седой сторож, но стоило теперь пронестись знакомому звону по горам и долинам, как на тревожный набат бежал весь народ.
День уходил на покой. В червонном золоте заката клубилась пыль. Изнуренные зноем люди медленно тащились к заводской конторе. Никто не знал, что принесет им каждый новый час. Сколько раз они бросались по набатному звону в бой с белыми, нападавшими на завод. В такие дни из домишек несся допоздна плач по убитым. Люди хотели тихой и мирной жизни, а Калмыков голосисто кричал с трибуны:
— Врага бьют не слезами, а вот этим, — и потрясал в воздухе черным костлявым кулаком.
Теперь он командовал богоявленским полком.
— Уймись, Михайло, — пыталась урезонить его мать. — Людей погубишь, меня одинокой оставишь.
После этих слов Калмыкову ничего не оставалось, как приласкать мать и бережно поднять ее на своих сильных руках.
— Пусти, окаянный, — со слезливой угрозой просила она.
— Не срамите меня перед народом, маманя. Понять надо, что старая жизнь не вернется, никто теперь под ярмом ходить не хочет.
На сход пришло все население. У всех тревожные лица, все чего-то боятся. Белых не хотят, но и красным потакать неохота. Кто-то жалобно заплакал. И тут же утешительный голос:
— Не мучь себя и детей. Я ведь еще не пошел, а ты — в слезы.
— Пойдешь, а твоя с голоду и помрет, — внушала бойцу соседка.
Где-то раздался выстрел. Закричал грудной ребенок.
Блюхер поднялся по ступенькам на помост и окинул взором людское море. За спиной — Калмыков, Иван Каширин, Томин и Павлищев. С трудом протиснулся сквозь толпу Газизов и крикнул:
— Башкира все идет, русска не все идут.
Главком улыбнулся, покачал головой и обернулся к Калмыкову:
— Поговори со своими.
Калмыков расправил привычным жестом раскидистые усы.
— Земляки! Об чем толкуете?! Идти надо всем, как пошли белореченцы.
— Шагай сам! — раздался голос в толпе.
Калмыков что-то шепнул Блюхеру и тут же обратился к толпе:
— Кто не идет, тот должен сдать оружие.
— Не лозу рубишь, а людей, — снова откликнулся тот же голос из толпы, — нам надо все растолковать.
Неожиданно толпа зашевелилась, точно ее толкнули. Это Кошкин верхом пробивался к помосту.
— Расступись! — кричал он. — Дай дорогу!
Блюхер, насупив брови, сердито смотрел на Кошкина, бесцеремонно врезавшегося в толпу.
— Товарищ главком, — донесся голос порученца, — разведка обнаружила четыре сотни казаков. Они сбили нашу заставу.
— По коням! — скомандовал Блюхер. — Томин, покажи белякам своих разинцев!
Бой, возникший неожиданно, длился дотемна. Иван Каширин, приняв на себя удар, стал, по уговору с главкомом, заманивать белых к заводу. В это время Томин пробрался с двумя сотнями в тыл и ударил по неприятелю. В белоказачьих эскадронах возникла паника, и они ринулись на красных конников, чтобы вырваться из кольца. Утром подсчитали трофеи: четыре пулемета, сто винтовок.
