— По коням! — скомандовал Блюхер. — Томин, покажи белякам своих разинцев!
Бой, возникший неожиданно, длился дотемна. Иван Каширин, приняв на себя удар, стал, по уговору с главкомом, заманивать белых к заводу. В это время Томин пробрался с двумя сотнями в тыл и ударил по неприятелю. В белоказачьих эскадронах возникла паника, и они ринулись на красных конников, чтобы вырваться из кольца. Утром подсчитали трофеи: четыре пулемета, сто винтовок.
На другой день Южноуральский отряд выступил через Зилим и Ирныкши на Архангельский завод.
Уральское лето коротко, как сон старика. После успеньева дня с севера на юг — сперва робко, в одиночку, а потом целыми стадами — бегут облака, скрывая от солнца горы и зеленые шапки лесов. В полночь над Белой всплывает холодный, липкий туман, расползаясь по балочкам, поднимаясь к рассвету до самых гор.
Вот когда пригодились тюфяки и мешки. Тяжелым сном спят под ними на возах дети, вцепившись ручонками в материнскую грудь. Бойцы и конники, развалившись на земле, жмутся под шинелями друг к другу и даже не поворачиваются, боясь растратить тепло.
Утром — дальше в поход. И снова скрип старых возов, и снова жалобное мычание отощавших коров, медленно бредущих за телегами, и снова ржание жеребят, отставших от кобылиц, и причитание матерей, и плач полуголодных детей.
Все идут на север. Кругом белоказачьи части. Каждый день схватки, стычки, перестрелки, бои. Каждый день жертвы. Патронов все меньше, они почти на исходе, голыми руками не отбиться от врага и не пробиться к частям Красной Армии.
Всякий раз, когда Блюхер, сидя на своем рыжаке или, спешившись, стоял один на пригорке и смотрел на бесконечно длинный поток бойцов в разбитых сапогах и лаптях, а то и вовсе босых, в рваных рубаках, голых до пояса, с рубцами на теле, он думал о том, что именно теперь, после многодневных испытаний, после тяжелых боев и потерь близких друзей по оружию, этими людьми управляет не инстинкт, а сознание долга. Полки двигались не как стадо, перегоняемое пастухами с далеких пастбищ; они шли, правда, не строем, а вразброс, как попало, но каждый знал, что ему надо вырваться из вражеского кольца. «Я должен дойти», — думал каждый про себя, и эта мысль подстегивала так, что каждый готов был по первому приказанию ринуться в бой на врага с несколькими оставшимися патронами, а потом вцепиться в него зубами.
«Проклинают ли они меня за то, что я тронул их с семьями с насиженных мест, — думал Блюхер, — заставил бросить на произвол судьбы свои домишки, брести по каменистым горам, засыпать каждую ночь тяжелым сном на земле?» Он чувствовал, что несет ответственность за всех и каждого, и хотя нет такого судьи, перед которым он должен держать ответ, но этот судья — его совесть. Ему далеко не безразлично, как о нем судит каждый в отдельности, ибо из каждого частного суждения слагалось общее мнение всей его армии, и это общее становилось в свою очередь как бы законом, которому все подчинялись. Только это единодушное согласие, переходившее в неограниченное доверие, давало ему решимость командовать людьми так, как он понимал и считал нужным.
«Если я дрогну, то не смогу вывести их на советскую сторону», — рассуждал он. Иногда возникало сомнение в своих силах, но об этом никто не знал. «Не передать ли мне командование Томину или Калмыкову?» И он снова погружался в раздумье, беспокоясь больше всего о людях, доверивших ему свою жизнь. Он знал, судя по боям и стычкам, что его армия будет ежедневно редеть, что убитых будут хоронить в наспех вырытых ямах, но назад пути нет. Когда-нибудь к этим могильным буграм придут поклониться благодарные потомки. Сейчас некогда воздавать почести героям, надо упорно идти вперед, но обязательно хоронить всех убитых в бою и умерших от истощения.
«В царской армии тысячи солдат пропали без вести, — сказал он в надгробной речи после боя у Петровского. — Это великая ложь! Их попросту сваливали в большую яму, называя ее братской могилой, а в донесениях писали, что они пропали без вести. Если кто-либо из нас погибнет, то святой долг оставшихся — похоронить героя, а списки погибших передать командованию Красной Армии, ибо народ никогда не забудет этих людей».
Простые слова возвышали каждого, вызывая гордость за ратный труд, за военный подвиг. Каждому хотелось остаться в живых, дойти до своих, веселиться, страдать, любить, и в каждом жила вера в свой подвиг, который ему предстоит совершить.
На привалах Блюхер присаживался к бойцам, доставал из-за голенища ложку, с которой никогда не расставался, и хлебал со всеми из чугунка. По ночам он бродил по лагерю, проверяя караулы, а возвратившись в штаб — это был возок, на котором лежал железный ящик с деньгами, пишущая машинка с дребезжащим колокольчиком, печать, бумаги и книга приказов, — думал о сложности взаимоотношений командира и бойцов. Он считал, что главком не должен растворяться в людской массе, а управлять ею, но не возвеличивать себя. «Я буду приказывать, принимать единолично решения, не боясь ответственности, судить людей по поступкам, — думал он, — но не оскорблять их достоинства, любить их и, любя, твердо ими командовать».
Главком выслал три разведки: одну к хутору Белорусско-Александровка, другую к селу Табынск, третью в сторону Белорецка. Противник был обнаружен повсюду. Больше всего беляков шло от Белорецка — части 3-й оренбургской дивизии, готовые каждую минуту сцепиться с красными.
Блюхер отчетливо сознавал, какая опасность грозит отряду. И чем меньше шансов было на успех, тем сильнее проявлялась жажда сопротивления. Сил у противника втрое, вчетверо больше. Если по примеру средневековых войн поставить оба войска лицом к лицу, то Южноуральский отряд проиграет битву, но в современной войне выигрывают не количеством войск, а маневром, умением и моральным превосходством.
В часы опасности Блюхер преображался. Отбросив всякие сомнения, он, с недоступной для других интуицией и талантом полководца, реально представлял себе предстоящий бой, расстановку сил, иногда даже успех противника.
Во второе воскресенье августа, едва только забрезжил холодный рассвет, Русяев, которого перевели из томинского штаба в общеотрядный, быстрым шагом подошел к телеге, на которой спал, разбросав ноги, главком и разбудил его.
— Вернулся бородач? — спросил Блюхер, мгновенно проснувшись.
В этот предрассветный час, по приказанию главкома, Томину предстояло начать демонстративную переправу через Белую, захватить Шареево и вести разведку в сторону Уфы.
— Противник упредил нас, — ответил Русяев. — Час назад отряд белых силой в триста сабель занял деревню Кулканово, сбил нашу сотню с позиций и захватил один пулемет.
— Ясно, — спокойно сказал главком, словно этот эпизод ему только что приснился. — Куда отошли конники?
— В деревню Сеит-Бабино.
— Ясно, — снова повторил главком и тут же спросил: — Эта сотня верхне-уральского полка?
— Так точно!
— Кто там командиром? Не Шишов ли? Хороший казак, а в штаны наклал.
Русяев удивился памяти главкома, знавшего по фамилии всех командиров казачьих сотен.
— Лошади готовы! — неожиданно раздался голос Кошкина из-за широкой спины Русяева.
Ягудин с нерасчесанной бородой, теребя уздечки, поспешно подвел к телеге трех коней. Через несколько минут главком, порученец и ординарец мчались к деревне Ирныкши, в которой находился Томин. Уже позже Блюхер узнал подробности утреннего боя. Одновременно с внезапным налетом казаков на Кулканово белые сбили заставу богоявленского полка у деревни Андреевка и, при поддержке орудий и бомбометов, повели наступление на деревню Зилим. После первых же выстрелов деревня загорелась. Над угрюмыми лесами поднялись черные столбы дыма. Калмыков приказал полку отступить и окопаться на опушке соснового бора. Пока у Зилима шел бой, Томин во главе кавалерийской разведки решил переправиться через Белую у хутора Березовский. В этот час ему и повстречался главком с Кошкиным и Ягудиным. Томин, холодно поздоровавшись, ожидал, что Блюхер начнет его распекать за Шишова, но главком молчал, и Томин расценил это молчание как тактичность: не упрекать командиров в присутствии порученца и ординарца.
— Покажи, где будешь переправляться? — предложил Блюхер.
Томин выехал вперед, а главком за ним. Все скакали к поскотине. Ягудин, вырвавшись, поспешил открыть ворота. Неожиданно раздалась ружейная стрельба. Конь Ягудина поднялся на дыбы и тяжело рухнул наземь. Башкир, уцелевший чудом, поднялся и, прихрамывая, подбежал к главкому, но в это мгновенье пулеметная очередь хлестнула свинцовым градом. Под главкомом упал конь. Блюхер сумел быстро освободить ноги из стремян. Кошкин тотчас подвел ему своего коня. Блюхер ловко прыгнул в седло и помчался с Томиным обратно в деревню, чтобы укрыться от огня.
