До нападения Басаева на дагестанский Ботлих, эмиссары из Дагестана (многие потом были убиты в Чечне, невозможно, правда, сказать, за то ли, что они обманули Басаева) заверяли его, что готовы к восстанию, что ждут только сигнала, хотят, чтоб он возглавил движение. Сентиментальный и жаждущий бессмертной славы атаман не в силах был устоять перед соблазном, тем более, что дагестанцы сыграли на его амбициях и гордыне. Если он колебался, они упрекали его, что в трудный момент он отказывает им в помощи, трусит: «Что ты за эмир, если боишься прийти нам на помощь?»
Россияне же — если они действительно пошли на провокацию, чтобы найти повод для начала войны — мечтали, чтобы нападением на Дагестан руководил именно Басаев, олицетворяющий в России дикую жестокость и фанатизм. Никто другой на его месте не показался бы россиянам столь опасным. Во всяком случае, не настолько, чтобы они согласились на новую войну в Чечне. А летом девяносто девятого в России согласие общества на новую войну в Чечне прямо таки висело в воздухе.
Премьером российского правительства стал молодой, неприметный, никому ранее не известный Владимир Путин, воспитанник и глава секретных служб, который тут же жестко пригрозил, что наведет порядок на Кавказе. Стареющий, больной и вечно недееспособный из-за тяги к рюмке Президент Ельцин, давно уже испытывал необходимость в наследнике, который ему самому гарантировал бы спокойную старость, а его близким — спокойную жизнь и достаток. Он уже проверил двух кандидатов, для пробы назначая их на пост Премьер-министра. Ни один не показался ему подходящим. А этот новый, Путин, готовый на все, начинал ему нравиться.
Его энергия, решительность, суровость и даже холодная жестокость, которую замечали иногда в его взгляде, не пугали россиян, они как бы придавали сил и веры в себя. Загипнотизированные распадом своей империи, они несколько лет уже пребывали в состоянии летаргии и осознания своей вины, соглашаясь на все. То, что другие называли свободой, у них ассоциировалось только с деградацией и унижением.
Путин давал надежду на перемены. Все увереннее и громче становились шепотки, что молодой чекист может оказаться прекрасным наследником кремлевского трона, в последнее время все чаще остававшегося без внимания старого Президента. Если Путину и его людям нужна была победоносная кавказская война как катапульта, которая бросила бы их во власть, то Басаев эту услугу им оказал.
Он напомнил о себе всему миру, да еще как, но его планы поднять на всем Кавказе восстание против России и возглавить его, страшнейшим образом провалились. Ему не удалось увлечь за собой горцев. Напротив, его обозвали захватчиком, предателем, самозванцем и отщепенцем. Никто на Кавказе не признал его избавителем, эмиром священной войны. На этот раз никто не восхищался его бравадой, никто даже не назвал его героем.
Услышанные по радио новости о том, что происходит в России и тут же за межой, в Чечне и даже за доступной взгляду из Ботлиха горой Ослиное Ухо, нам принес в закусочную на площади староста Баширханов. Мы просиживали там целыми днями, грызя семечки подсолнуха и поедая сладкие, истекающие липким соком арбузы.
Староста сообщал, что в отместку за набег Басаева на Ботлих, российская авиация начала бомбить приграничные чеченские аулы и обстреливать ракетами аэродром в Грозном. Уничтожила давно прикованный к земле из-за отсутствия запасных частей реактивный самолет, которым летал за границу Масхадов, и небольшой самолетик для опрыскивания садов и полей, единственный летательный аппарат, которым располагала Чеченская Республика.
Своей дерзостью, неловкостью, безрассудством славный Шамиль обеспечил фатальную головную боль Аслану Масхадову, которому когда-то как шефу штаба повстанческих войск, а теперь как чеченскому президенту, он так неохотно подчинялся. Россияне заявили, что Масхадов, будучи президентом бунтующей республики, несет ответственность за поступки всех своих подчиненных. Его, который в течение всего своего недолгого правления делал все, чтобы избежать войны, обвинили теперь в ее разжигании, в том, что именно он ее начал.
Масхадов ввел чрезвычайное положение и всеобщую мобилизацию на случай российского вторжения. Призвал повстанческую армию Басаева вернуться из Дагестана. «Вы принесете нашей стране несчастье», — предупреждал он. Заграничным корреспондентам, приехавшим в Чечню, объяснял, что ни о чем понятия не имел, что не мог удержать Басаева. «Все знают, что российские добровольцы воевали на стороне сербов во время войн на Балканах, — убеждал он журналистов, — но разве кому-то пришло в голову обвинять из-за этого в вооруженной агрессии российское государство?»
Масхадов предпринимал попытки получить аудиенцию или хотя бы телефонный разговор с Путиным. Но его звонки оставались без ответа. Кремлевские секретари объясняли все занятостью своего начальства, обещали перезвонить. Все это навевало воспоминания о временах накануне прошлой войны, когда российский Президент Ельцин отказался встретиться с чеченским президентом Дудаевым, ссылаясь на операцию на перегородке в носу.
Наконец Кремль выдвинул свои условия: Масхадов должен осудить и отречься от Басаева и его партизан, поймать его и выдать России, а сам должен отправиться в Дагестан и просить прощения у тамошних властей за набег его подданных на Ботлих.
Масхадов, почти всю свою взрослую жизнь прослуживший в российской армии, считал, что знает Россию, как свои пять пальцев. Он был уверен, что россияне только и ждут, когда чеченцы перессорятся и пойдут друг на друга. Тогда, выступая на чьей-то стороне, а еще лучше, исполняя пожелания обеспокоенной международной общественности, Кремль отправил бы войска на Кавказ и подавил бунт чеченцев, не подвергая себя выслушиванию претензий и поучений. Поэтому Масхадов терпеливо сносил все унижения, обвинения в бессилии и нерешительности, только бы не допустить в Чечне внутренних раздоров и братоубийственной войны. Он осудил Басаева, как того хотели россияне, но арестовать его у него не было ни сил, ни намерения.
Не состоялись и его переговоры с руководством Дагестана, которые по подсказке россиян назначили местом встречи приграничный городок Хасавюрт, тот самый, где в девяносто шестом году русские подписали с чеченцами перемирие, положившее конец предыдущей, проигранной войне. Когда Масхадов выбрался на встречу, на границе ему преградили путь возмущенные аварские боевики, которые, угрожая автоматами, обзывая трусом и предателем, не пропустили его в город.
Молчаливая уступчивость Масхадова была воспринята на Кавказе как признание того, что, будучи президентом и генералом, он, по существу, ничем не руководил, никто ему не подчинялся, никто его не слушал и не считался с его мнением.
Дни тянулись невыносимо долго. Свежесть утра еще побуждала к действиям, придавала веры, будила надежду, которые исчезали куда-то, испарялись в жаркие, душные полдни. Вечера, такие же горячие, не давали ни передышки, ни обещания конца монотонного ожидания.
К столу, где мы беседовали со старостой Назиром хаджи, подсели жители соседних селений, так же как он сбежавшие от партизан. Обычно они редко отзывались, потому что плохо говорили по-русски. Многие едва помнили этот язык, которому они научились только во время службы в российской армии, и со временем забыли. Дома по-русски не разговаривали; горные цепи оказались неприступной преградой для телевизионных волн, газеты сюда никогда не доходили, а даже если и были, кто стал бы их читать? Они все еще понимали, по крайней мере, схватывали смысл вопросов и разговора, но не могли уже отыскать в памяти нужных слов и оборотов.
Сидели, тесно прижавшись друг к другу, курили сигареты и попивали горький чай, налитый из щербатых кружек в блюдца. В обеденное время хозяин закусочной ставил на столы цинковые миски с жилистой отварной бараниной, отдельно подавал рис, овощи и печеные на поду лепешки.
Со временем я стал узнавать их в лицо. Не понимая языка друг друга, мы вежливо здоровались, кивали головами на прощание. Кланялись друг другу, встречаясь на площади у мечети.
Как-то в послеобеденную пору, попрощавшись со всеми, я направился к выходу, когда у дверей меня остановили трое мужчин. Я был уверен, что видел их уже раньше в закусочной и что они, смущенные присутствием других, хотели о чем-то поговорить со мной наедине. Казалось, об этом свидетельствовали вежливость и доброжелательность, с которой незнакомцы взяли меня под руки и вывели из закусочной.
Мы свернули в тихий переулок, где один из них преградил мне путь, махнул перед глазами каким-то вытащенным из кармана, измятым удостоверением, и сказал, что они агенты секретной службы и что меня арестуют. Все также мило и вежливо объяснили, что на моем пропуске не хватает какой-то необычайно важной круглой печати, без которой пребывание в пограничной зоне запрещено. И что если я еще сегодня же выеду из Ботлиха в Махачкалу, им не придется держать меня под арестом до приезда начальства из столицы.
