— Знаю: Филипович твой друг. Но раз настаиваешь — слушай. 24 февраля этого года, под Ржевом, из вашей же дивизии, которая тогда была в окружении, дезертировал сын Сымона Рыгоровича Филиповича рядовой Павел Филипович.
— Пашка?! — Минуту Василь недоуменно смотрел на полковника, потом категорически отрезал: — Ложь! Это дикая ложь! Павел сидит в тюрьме, за хулиганство. Пырнул соперника ножом...
— Сидел в тюрьме, — перебив Кремнева, спокойно уточнил Хмара. — А в начале января 1942 года его освободили и направили на фронт.
— И все же я не верю, — упрямо повторил Василь. — Не может этого быть!
— На войне все может быть, Кремнев. Война — это огромный триер, на котором сортируются люди. Ну, да не тебе об этом говорить. Возвращайся сейчас же в группу и готовься к вылету. Завтра в полночь надо быть на аэродроме.
— Слушаюсь!
— Подожди, ты на чем будешь добираться обратно?
— А у меня машина.
— Чего же ты молчал! — обрадовался Хмара. — Вместе и поедем. Подвезешь до штаба армии?
— Но сначала километра два придется идти пешком. Машина замаскирована возле дороги в кустах.
— Не привыкать! Вот откуда до Москвы пешочком прошлись, — невесело улыбнулся Хмара и ловко натянул на свои худые плечи старую офицерскую шинель.
Оставшись один, Михаил Шаповалов забрался в машину и улегся на широком заднем сидении.
Должно быть, большой чин когда-то ездил на этой машине. И ездил не один. Приятным, тонким ароматом дорогих духов веяло от синего бархата. И от этих, давно забытых запахов у Михаила вдруг закружилась голова. Он сложил на груди руки, устало закрыл глаза и неожиданно перед ним возник залитый солнцем перрон большого сибирского вокзала. А на перроне — девушки и женщины, юноши и пожилые мужчины.
Мужчины и юноши одеты просто, по-будничному, будто собрались на работу: в спецовках и комбинезонах, старых пиджаках, а кое-кто натянул на плечи полинялую гимнастерку, которую не успел сносить, вернувшись с кадровой службы или с финской войны.
Мужчины не сетовали на свои наряды. Они едут на фронт. Завтра они скинут с себя все это старье, ведь на складах запасных полков их ждут новенькие шинели и гимнастерки, кирзовые сапоги и ботинки с обмотками. И еще — ждут винтовки. А там — маршевая рота и — передовая.
Женщины же одели все новое, все самое лучшее, что прятали в шкафах и сундуках. Женщинам и девушкам хотелось, чтобы те, кого сейчас заберет от них «телятник», увезли их с собой в сердце и в памяти красивыми и нарядными...
Студентка филологического факультета Наташа Светлова тоже пришла на перрон в своем лучшем наряде. В этом белом платье, ровно через неделю, собиралась она пойти с аспирантом института иностранных языков Михаилом Шаповаловым в загс. Маленькая, с большими синими глазами, стоит она и растерянно смотрит то на своего Михаила, то на огромную толпу людей, будто все еще не понимает, что же все-таки случилось...
Люди плакали, люди смеялись, что-то говорили друг другу, а она стояла в оцепенении и не знала, что делать. Куда собрался он, Михаил, почему они расстаются? Ведь кроме него, у нее никого нет ближе на земле!..
Сердце кричало от боли, хотелось броситься Михаилу на грудь, закричать во весь голос: — Не пущу! Не отдам! — но она молчала. Впервые была она на глазах у сотен людей со своей любовью и горем, и сковали девушку эти людские глаза, хотя глазам тем, затуманенным собственной бедою, было вовсе не до нее!..
Так и молчали они, как чужие, на краю перрона, среди людского горя, смеха и слез. И только когда голосистая медь оркестра расплескала над головами людей всем памятный марш, вздрогнула Наташа и обвила руками шею Михаила. А когда тронулся состав и бросились следом за ним солдатки, она тоже молча побежала рядом с вагоном, пока дорогу ей не преградил высокий станционный забор. И тогда, перекрывая все голоса и грохот колес, долетел до Михаила родной голос:
— Жду-у-у!..
...Михаил вздрогнул и раскрыл глаза. Ему вдруг показалось, что голос Наташи прозвучал где-то рядом, в чужой, трофейной машине. Затаив дыхание, он лежал и ловил каждый звук, каждый шорох.
Но и в машине и вокруг было тихо. Спокойно тикали часы в шоферской кабине, отсвечивая фосфором стрелок, да где-то далеко зловеще переговаривались пулеметы.
И все же беспокойство, которое так неожиданно закралось в сердце, не оставляло старшего сержанта. Что-то тревожило его, и он, чтобы отвести от себя эту тревогу, осторожно сед и посмотрел в открытое окно.
...То, что он увидел, на какое-то время заставило Михаила оцепенеть. Шагах в десяти от машины лежал человек и при слабом зеленом свете фонарика разглядывал карту, разостланную на траве. На карте чернели пистолет и компас.
И пистолет и компас были немецкими, в этом Михаил ошибиться не мог. Но кому они принадлежали? За последнее время такие вещи попали в руки многих наших людей.
Осторожно взведя затвор автомата, Шаповалов на мгновенье задумался. Что делать? Стрелять? Нельзя. Можно убить своего. Окликнуть? Тоже нельзя. Если это немецкий разведчик, то он тут не один, а если даже один, то легко сможет удрать: вокруг — кусты. Остается одно: подкрасться к неизвестному как можно ближе и посмотреть...
Но незнакомец опередил Шаповалова. Фонарик почему-то вдруг выпал из его руки, лег на карту лампочкой вверх, и Михаил увидел эсэсовскую фуражку с высокой тульей и узкий белый крученый погон на черном плече. Освещенное лицо эсэсовца было перекошено, ощеренные зубы крепко сжаты. Казалось, что кто-то сзади всадил ему в спину нож.
— О, майн гот! — долетел до Михаила сдавленный стон, и голова эсэсовца, как скошенная, легла на карту.
«Раненый немец? Как мог он очутиться здесь, за рекой?»
Михаил осторожно тронул дверцу. Она открылась легко, без единого звука, и он, держа автомат наготове, вышел из машины. Немного постоял, прислушиваясь и озираясь, потом тихо-тихо подкрался к немцу.
...Это был полковник-эсэсовец, рослый и грузный. Уткнувшись лицом в карту, он лежал без сознания. У него, кажется, была перебита правая рука. Она неподвижно лежала на земле, вывернутая ладонью вверх, и ее пальцы даже при свете зеленого фонарика казались черными.
Одежда эсэсовца была мокрая, и Шаповалов сразу определил, что немец пришел сюда из-за реки. Видно, он целый день пролежал на поле боя, прикинувшись мертвым или потеряв сознание, а теперь вот очнулся и решил отыскать своих. Где они, свои, — он хорошо не знал, и потому кинулся в ближний лес, чтобы уже тут, вдали от людских глаз, определить по карте нужный путь отступления. И вот силы отказали ему, он лежал в глубоком забытьи, лежал и не знал, что спешить ему уже больше некуда и что путь его окончен...
Обыскав карманы фашиста и убедившись, что там никакого другого оружия нет, Михаил забрал пистолет, отстегнул офицерский планшет, набитый бумагами, и, связав полковнику ноги, сел на трухлявый пень. Надо было решить, что ему теперь делать с пленным фашистом.
Шаповалов отлично понимал, что ему в руки попалась важная птица, которая, безусловно, много знает, и ему становилось страшно от мысли, что эсэсовец может не очнуться и умрет раньше, чем вернется капитан Кремнев. Может, рискнуть и отвезти его сейчас же в штаб армии? Дорога туда хорошая...
Шаповалов отцепил от пояса фляжку, поболтал ею около уха. Там плескалось несколько глотков разбавленного спирта — энзе, который он хранил на «черную минуту».
«Эх, черт с ним, пусть пьет, только бы не подох раньше времени», — махнул рукой Михаил и, опустившись перед эсэсовцем на корточки, осторожно приподнял его голову. Полковник замычал и, не открывая глаз, простонал:
— Луиза?
— Пей, Луиза! — рассмеялся Михаил и в тот же миг отлетел под куст от сильного удара в грудь.
— Ах, дьявол! Да ты еще вон какой здоровый! — выругался Шаповалов и с ловкостью рыси вскочил на ноги.
Эсэсовец черным гадом извивался на земле, стараясь здоровой рукой разорвать путы. Опустив автомат, старший сержант усмехнулся и сказал на безукоризненно чистом немецком языке:
— Не старайтесь, полковник. Веревки новые, а узла моего еще ни один ваш солдат развязать не смог.
— Вас? — раскрыл рот эсэсовец и замер, уставившись на разведчика. Михаил поднял с травы фляжку, снова поболтал ее. В ней уже ничего не было, и это возмутило старшего сержанта до глубины души.
— «Вас», «вас»! — презрительно передразнил он эсэсовца. — Спирт, гад, вылил! Теперь смолу пей!..
— Кто ты? — недоуменно спросил эсэсовец.
— Успеешь, познакомимся. А пока сиди вот и не дергайся, — строго пригрозил Шаповалов. Теперь он был уверен, что пленный эсэсовец будет жить, и — успокоился.
Но не мог успокоиться эсэсовец.
— Кто ты? — настойчиво повторил он. — Камрад? Немец?
И, будто ему в ответ, откуда-то, видимо, с дороги, долетел зычный голос Кремнева:
— Шаповалов! С кем это ты балакаешь? Выгоняй машину!
— Р-русские? — чуть слышно выдохнул эсэсовец.
