Сначала, когда Потап еще привыкал к родной хате, и бабы, и девки, которые побойчее, не обходили его вниманием, даже зовущими взглядами щедро одаривали. Но после того, как с ним случился припадок в самый неподходящий для этого момент, односельчане потеряли к нему интерес: в любом хозяйстве работник, а не калека нужен.
Может быть, и вошла бы жизнь Потапа в нормальную колею, может быть, и вернул бы он себе расположение односельчан, но время-то тогда какое было? То белые, то красные, то еще какие в деревню врывались, и каждый свою правду кричал. Вот и бурлила деревня, почитай, в каждой избе были приверженцы двух (и даже более) враждующих партий или группировок.
Не слышал Потап слов пламенных, даже если его и пригоняли на сходку, он только безучастно глазами хлопал. И пустил кто-то слушок: дескать, у Потапа контузия все мозги отшибла, дескать, вовсе без соображения он.
Дополз этот слух до Потапа — будто обожгло его душу. И, кровно обидевшись на односельчан, он ушел в эти леса и срубил здесь избенку, в которой и живет по сей день.
Нет, уже давно он не держит обиды на людей за то, что они тогда шарахнулись от него. И слух к нему вскоре вернулся, и припадки канули, словно и не было их никогда. Конечно, теперь мог и семьей обзавестись. Но сначала выжидал — а не затаились ли недуги? Так долго выжидал, что потом стал уговаривать себя (и уговорил) не заводить семьи на шестом десятке лет. Вот поэтому и живет один. А лет ему уже семьдесят четыре вот-вот стукнет.
— Выходит, ты — закоренелый единоличник, — подвел Григорий итог рассказу деда Потапа.
— Не, я за колхозы и все прочее советское, — убежденно ответил тот. — Иначе и невозможно: разве не вижу, как народ жить начал?
— А «белочек» своих где нащелкал?
И тут дед Потап поведал, почему-то понизив голос почти до шепота, что близехонько, если по прямой — верст тридцать, не больше, — фашисты в лагере наших пленных держат; сотни две или три загнали в бывший коровник и обнесли колючей проволокой в один ряд. Нет слов, чтобы передать, в каких условиях фашисты тех пленных содержат. Как ни взглянет он, дед Потап, а у ворот лагеря завсегда покойников тридцать штабелем лежит!
Вот и ходит дед Потап вокруг того лагеря, как коршун, кружит, все ждет, что хоть один из тех страдальцев да совершит побег. Случится такое — он тут как тут: укроет надежно, подкормит, чтобы силу былую человеку вернуть.
Во время этих кружений у лагеря и уловил фашистюг. Конечно, жаль, что пока только трех.
— Понимаешь, шомполка у меня, она как орудие бабахает. Разве можно такой шум допустить? Вот и приходится каждый раз момент улавливать, чтобы до его проклятой шеи руками дотянуться, — пожаловался дед Потап.
— Первого, может, и следовало так взять, а других-то зачем? Или не знаешь, как стрелять из ихнего автомата?
— Руками вернее…
— А Петька, случаем, не по твоим следам шастает?
— Не, он больше с горки катается. И на живность лесную глазеет, — поспешно заверил дед Потап, помолчал, сворачивая «козью ножку», и добавил: — По моим следам шастать я ему настрого запретил. А он парень ничего, исполнительный…
Недели три назад состоялся этот разговор. С тех пор Григорий вовсе потерял покой и сон. Теперь он и ночью и днем думал о том лагере, о людях, которые каждодневно в нем нечеловеческие муки принимали. И еще — часто виделся Федька Сазонов. Этот ничего не говорил, этот только смотрел, да так, словно упрекал Григория за бездействие.
Но что сделаешь, если у тебя сил только на то и хватило, чтобы, держась за стену, от печки до оконца добраться?
Нет, ты, Федор, не кривись в усмешке, ты погоди, еще самую малость потерпи. Силы-то ведь уже явно прибавилось?! Вот окрепнет он, Григорий, окрепнет окончательно, взглянет на тот лагерь своими глазами — тогда и решение соответствующее непременно примет!
Чтобы силы поскорее вернулись, Григорий потянулся к столу, достал из чугунка вареную картофелину, очистил ее и стал есть, мечтательно глядя на мрачные ели, застывшие у самого оконца.
5
Весна почему-то несколько задержалась в пути, зато потом, наверстывая упущенное, недели за две расправилась с зимой так, что только кое-где в лесной чащобе уцелели клочки ноздреватого и землистого снега. Нагрянула весна — зазвенели ручьи, наливая силой речки и реки, которые, поднатужившись, вскоре сокрушили свой ледяной панцирь и резво побежали к морю, неся в своих мутных волнах прошлогодние листья, мусор, гниющие стволы деревьев и трупы людей. Если трупы местных жителей иногда вылавливали и предавали земле, то фашистов при малейшей возможности раздевали до нитки: как известно, голые друг на друга похожи, их национальность не так-то просто распознать. А кому охота, чтобы около его деревни фашисты обнаружили труп солдата вермахта? Вот и спешили его, раздетого, оттолкнуть от берега, в душе молили речку побыстрее и подальше утащить его.
Часто в эту весну речки и реки несли трупы. Даже тот ручеек, через который у Слепышей был переброшен мостик. Невольно думалось, что в минувшую зиму многие тайком на оккупантов успешно охотились.
Самое же радостное — начала оживать земля: зазеленела первой травой, выстрелила подснежниками. Значит, скоро появятся щавель, крапива и многое другое, из чего можно сварить похлебку. Ведь с первых чисел марта голодать по-настоящему начали; ну, как было не ликовать, если до солнечных дней дожили?
Не все дожили. Авдотья, например, двух младших похоронила. А на остальных, когда они на солнышко выползали, глядеть страшно было: опухшие от голода, с глазами большими и полными взрослой тоски. Односельчане, как только глянули на них, кто и что мог притащили Авдотье. Та низко кланялась, беззвучно плакала, но приношения принимала: не для себя, для детей брала.
Только много ли человек дать может, если и у него в доме от голода все мыши передохли?
Вскоре Авдотья, перекинув через плечо лямку самодельной холщовой сумки, пришла к Василию Ивановичу. Остановилась у порога и сказала:
— Пошла я… Сколько ноженьки выдержат, столько ходить и буду. Может, не всех до последней крохи обобрали… Одна к тебе просьба: как ты есть власть теперешняя, досмотри за ребятами моими.
И замолчала, решительно и упорно сжав губы в бесцветную полоску. Потом поклонилась в пояс и пошла. Она, казалось, не слышала того, что Василий Иванович звал ее, велел подождать хоть несколько минут, пока изготовят для нее соответствующий документ. Только у леса догнал ее Афоня и почти насильно всунул в безвольные пальцы бумажку, которая свидетельствовала о том, что Авдотья является жительницей деревни Слепыши и следует с разрешения господина старосты указанной деревни.
— Честное слово, Василий Иванович, не поняла Авдотья ничегошеньки. Только и глянула на меня, как на пустое место. Мертвыми глазами глянула, — доложил Афоня, вернувшись.
Ничего не ответил Василий Иванович. Да и что он мог сказать? Что не только в семье Авдотьи зимой похозяйничала смерть? Что уже в трех домах Слепышей ветер хозяином обосновался? Что от такой развеселой жизни у любого человека запросто может окостенеть язык?
Авдотья ушла утром, когда солнце еще только намеревалось взглянуть на Слепыши, а вечером Виктор доложил, не скрывая радости и удивления:
— А в доме Авдотьи сейчас Нюська за главную: моет, скребет, скоблит и с ребятней воркует. По вашему указанию или сама додумалась?
Конечно, всего проще было сказать правду. Только, как считал Василий Иванович, еще не настало время Нюське доброе имя создавать, и поэтому ответил уклончиво:
— Не об этом сейчас должна болеть твоя голова. А вот если вы все — и Афоня, и Груня с Клавой — тоже за домом и ребятами Авдотьи присмотрите, спасибо скажу… Если бы хоть пару грядок в ее огороде засадить…
Еще прошлой весной засадить две грядки — дольше говорить, чем делать. А сейчас — задача почти неразрешимая. Однако Виктор ответил кратко и твердо:
— Сделаем. Может, и чуть побольше осилим.
Почти три недели ничего не слышали об Авдотье. Даже думать перестали о том, сможет ли она благополучно миновать все вражеские кордоны, которые окажутся на ее пути к дому. Но она пришла. Глубокой ночью пришла. Заглянула в свою хату, убедилась, что дети мирно посапывают на еще теплой печи и, сразу обессилев, опустилась на табуретку, заплакала облегченно, благодаря неизвестно кого. И вовсе растрогалась, и вовсе прониклась благодарностью к односельчанам, когда увидела поленницу дров, прижавшуюся к стене хаты, и три грядки, нежно зеленевшие в огороде.
Помолодевшей и даже похорошевшей выглядела Авдотья, когда, одетая во все лучшее, что имела, поспешила к колодцу, навстречу идущей к нему Груне. Вся светилась радостью и благодарностью, а вот слов подходящих, которые смогли бы передать то, что переполняло ее душу, таких слов не нашла. Только и сказала, светясь улыбкой:
