— Согласны, товарищ командир! — воскликнул Рахимов. — Пока белофинны не очухались, надо воспользоваться этим.
Бакый потерял много крови, губы его посинели, смуглое лицо стало восково-жёлтым, но глаза по-прежнему глядели живо и зорко.
— А рассвет нам не помеха, — словно размышляя вслух, продолжал он, глядя на синеющую неподалёку стену леса. — Скоро эти места накроет туман. Он долго будет лежать, потому что ветра нет.
Рахимов знал, что говорил. Он с детства любил природу, умел делать из своих наблюдений правильные выводы. Видя, что боевые товарищи не очень верят его словам, добавил:
— Это я точно говорю, ребята, вот посмотрите. Ветка дерева не шелохнётся.
— Значит, можно будет ещё пощупать белофиннов! — с уверенностью в голосе произнёс командир.
— Ну, конечно!
И опять под лыжами заскрипел снег. Разведчики двинулись к центру острова.
Вскоре действительно пал туман, и всё вокруг потеряло свои очертания, стало каким-то расплывчатым.
Впереди послышался шум. «Что это?» — насторожились разведчики. Подобравшись ближе, они обнаружили отряд вражеской пехоты, который, видимо, только что вступил на небольшую поляну.
Из тумана ударил пулемёт Рахимова. После короткого боя, в котором преимущество неожиданности нападения было на стороне наших разведчиков, вражеский отряд предпочёл отступить, хотя по численности имел многократное превосходство.
Так дерзкими мгновенными налётами разведгруппа изгнала врага из северной, и восточной части острова.
Смельчаки лишь в семь часов утра 23 февраля — в день 22-й годовщины Красной Армии — покинули остров. Враг не заметил их ухода.
Советское командование своевременно получило необходимые ему сведения.
За смелость и решительность, проявленные во время разведывательных действий группы на острове Койвисто-Бьерке, Указом Президиума Верховного Совета СССР от 21 марта 1940 года красноармейцу Бакыю Сибгатулловичу Рахимову было присвоено звание Героя Советского Союза.
Однако радостная весть о высокой награде Родины не дошла до него: 3 марта 1940 года, за десять дней до подписания соглашения с Финляндией о прекращении боевых действий, он погиб в неравной схватке с врагом.
Герой Советского Союза Бакый Сибгатуллович Рахимов похоронен в братской могиле на острове Тупуран-Саари.
Минувшим летом я провёл отпуск в одном из домов отдыха под Киевом. Вода, песок — хочешь купайся, хочешь загорай. Ко всей этой благодати — совсем рядом сосновый бор со смоляным и хвойным запахом. Хорошее место. А если к тому же до города близко и можно при необходимости обернуться туда-сюда за какой-то час, то становится понятным, почему его облюбовали творческие люди — композиторы, писатели, артисты.
У этой категории людей есть своя особенность. Они любят общение, любят хороший интересный разговор. Солнце ещё только-только, будто стесняясь, робко кажет миру сверкающую макушку — как я вам понравлюсь! — а они уже на ногах. Неспешно, степенно покашливая, вышагивают по аллеям и тропинкам, дышат свежим воздухом. Другие ходят быстро, устремляясь вперёд, и, глядя на них, невольно думаешь: у этого человека ноги не поспевают за мыслью. Днём, когда солнце палит во всю силу, они выбирают места поукромнее, потенистее и ведут беседы — большей частью вдвоём, втроём. И вечерами не спешат они уединяться в своя комнаты, сидят допоздна вокруг цветочных клумб — сидят свободно, непринуждённо: вспоминают былое, интересуются, кто есть кто, откуда, ищут общих знакомых.
Мне не было скучно среди них, потому что я тоже, по правде говоря, оказался в знакомой для меня стихии.
В первый же вечер я познакомился со скульптором Кравченко Яковом Александровичем. Произошло это так. В одиночестве, ещё никого не зная, я мерял шагами аллею, привыкая к новому месту. Вдруг меня окликнули. Высокий, сухощавый мужчина в голубом берете и лёгком льняном костюме цвета морской волны, мягким южным говорком, мешая в русскую речь украинские слова, предложил мне присесть рядом с ним на скамье.
Узнав, что я из Казани, этот, судя по всему, многое повидавший человек, заметно оживился. Придвинувшись ближе и сложив руки с длинными, тонкими пальцами на набалдашнике бамбуковой тросточки, он приготовился к обстоятельной беседе.
Мы долго говорили о нашем Мусе Джалиле — гордости татарского и всего советского народа. Казань тоже была в центре разговора. Услышав, что Татария держит за собой первое место в стране по добыче нефти, старый скульптор вдруг замкнулся, ушёл в себя. Я говорил, а он — это чувствовалось — не слышал меня: подёргивал бровями, тихонько, как бы про себя (то ли подтверждая свои мысли, то ли отвергая их), покашливал.
Я насторожился. В чём дело? Почему мой собеседник, казалось бы, ни с того ни с сего так переменился. Глаза полуприкрылись и глядят куда-то вдаль, да и всё лицо резко изменилось: только-только приветливое, даже моложавое из-за явно написанного на нём интереса, оно враз осунулось, как у человека, переживающего большую скорбь. Он сидел, всё так же опираясь на тросточку, чуть подавшись вперёд. Над нами висел на столбе фонарь, и в его свете фигура Якова Александровича показалась не то чтобы жалкой, а заметно сжавшейся, осевшей. Что с ним стало? Неужели я его обидел необдуманным или не к месту сказанным словом? Вроде бы нет. Может, кого из общих знакомых упомянул не к месту… Или мои слова о татарской нефти не совпали с его представлениями. Может, его сын или дочь трудятся у нас на промыслах и писали ему, как у нас годами сгорает газ в факелах? Старики — они прямы на чувства. А может, ещё ему вспомнилась крылатая фраза нашего знаменитого учёного Менделеева о том, что сжигать попутный нефтяной газ подобно тому, что топить печь ассигнациями, и он сейчас начнёт критиковать всех подряд. Ничего не поделаешь. Правду, какой бы горькой она ни была, надо выслушивать. Я никакого отношения к нефти и газу, кроме как в кухонной плите, не имею, однако, числясь в журналистах, тоже ни слова не написал против слишком расточительного отношения к подземным богатствам. А раз так, то сиди и слушай. Хоть кое-что у нас уже делается в этом направлении, однако количество факелов, впустую обогревающих воздух, уменьшается не с такой быстротой, как хотелось бы. Так что давай, Яков Александрович, крой порезче, с солью, с перцем. Придётся терпеть.
Скульптор молчал. Немного погодя мы пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись. Он ушёл, что-то бормоча себе под нос и шурша мелкой галькой, ровным слоем рассыпанной по аллее. Мне стало как-то не по себе. О спокойной ночи теперь нечего было и думать.
Я прошёлся по аллее, постоял под могучей старой сосной, по разлапистым ветвям которой с утра до вечера скачут весёлые белки, и опять уселся на скамью возле клумбы, от которой веяло запахами ночных цветов. Прямо впереди главный корпус дома отдыха. В нём почти всё необходимое каждодневно — столовая, клуб, читальный зал, кабинет врача. Старый скульптор занимает одну из комнат этого корпуса, потому что ему там удобно — всё под рукой. Не выходя из-под крыши, можно и докторам показаться, и ванну принять, и в столовую зайти. Вот он, звякнув колечками, отдёрнул шторы, включил свет; подойдя к письменному столу, начал рыться в ящиках. Старик, видимо, не нашёл того, чего искал, неудовлетворённо потыкался из угла в угол, потом, не гася света в комнате, вышел в вестибюль и уселся к телефону. Здесь тоже окна открыты, лишь висят тюлевые занавеси, поэтому всё, что происходит, хорошо видно и слышно.
Скульптор дал знать телефонной станции, что желает говорить с Киевом. Сообщил нужный ему номер. Спустя некоторое время его соединили. Скульптор поинтересовался здоровьем какой-то Марусеньки, как ей живётся-можется. Сказал, что сам он отдыхает очень хорошо, всем доволен. Подслушивать, даже невольно, чужой разговор не пристало, но мне не хотелось уходить. Интересовала не личная жизнь старого скульптора, а та причина, которая столь внезапно заставила его замкнуться, уйти в себя. Может, в разговоре он что-нибудь скажет об этом?
Словно почувствовав, что я навострил уши, скульптор перешёл на украинский язык. Украинского я не знаю, кроме нескольких слов, вроде «здоровеньки булы» (да и то спасибо Штепселю с Тарапунькой!), и всё, что понял, так это то, что мой новый знакомый вспомнил какого-то Зайнетдина Ахметзянова, что где-то записан адрес Ахметзянова и что адрес этот нужно немедленно найти. «Це дуже треба»,[3] — закончил скульптор.
Окончательно сбитый с толку, я залёг в своей комнате. Кто он, Зайнетдин Ахметзянов? Зачем вдруг понадобился старому скульптору именно сейчас, во время отдыха? Он что, имеет какое-то отношение к нашему сегодняшнему разговору?
На следующий день я отправился в поездку, которую задумал ещё до прибытия в дом отдыха. Поехал по местам, где начались и развернулись жесточайшие бои за освобождение Киева.
