«Родина-мать! — клялись советские солдаты. — Став на берегах седого Днепра, где за свободу Украины сражались славные запорожские казаки, грозная народная рать Богдана Хмельницкого, дерзкие, не знающие страха полки Щорса, мы даём тебе сыновнюю клятву: в жестокой борьбе за Советскую Украину, за нашу свободу будем биться с врагом мужественно, стойко. Ради победы над гадами-гитлеровцами не пожалеем ни крови, ни жизней своих!»
А гитлеровские головорезы, получив сокрушительный удар под Курском, строили планы на затяжку войны, рассчитывая таким образом переломить её ход в свою пользу. Они надеялись, что заранее подготовленный мощный, глубоко эшелонированный рубеж обороны между городами Дорогобуж — Брянск — Сумы и реками Северный Донец и Молочная остановит наступление Красной Армии. Одновременно враг принялся сооружать оборонительную линию по берегам Десны, Сожа и Днепра. На эту линию, громогласно названную «Восточным валом», немецкое командование возлагало особые надежды. По предположениям гитлеровских военачальников наступательный порыв советских армий должен был здесь иссякнуть, наткнувшись на жестокое сопротивление прочно окопавшегося врага. Затем, обескровив в изнурительных оборонительных сражениях наши войска, Гитлер намеревался двинуть вперёд свои железные дивизии. Высокий правый берег полноводного широкого Днепра казался врагу неприступной твердыней.
И вот мы упёрлись в Днепр. Фашисты уже покинули левый берег, оставив после себя лишь дымящиеся пепелища приречных деревень. Попили из касок днепровской водицы, ополоснули пропылённые лица.
Мы, сапёры, чувствовали: надо немедленно браться за работу. Не станешь же ждать паромов и понтонов, замешкавшихся где-то позади.
Меня вызвал к себе комбат. Поинтересовался, как жив-здоров. Спрашивает, собираемся ли освобождать мать городов российских — Киев? Отвечаю: горим, мол, нетерпением. Раз так, говорит комбат, то вот вам задание: в двенадцать ночи начнётся переправа, готовьте плоты — небольшие, средней руки. Есть, говорю, товарищ капитан, готовить плоты. А у самого, чувствую, волосы на голове дыбом становятся и холодок по телу пошёл. Из чего их готовить, эти плоты? Человек же знает свои возможности. Ты меня заставляй лес валить или земли копать, а искать то, чего нет, я не приспособлен. Короче тяжело стало у меня на душе. За невыполнение приказа по головке не погладят. Поделился я своими грустными думками с Ахметзяновым. А он, дьявол, хихикает в кулак. «Что нам стоит, — говорит, — дом построить, нарисуем, будем жить». Он, конечно, не совсем так сказал, но что-то в этом роде. Только услыхав, что требуется управиться до двенадцати, призадумался. Да, задача нелёгкая! — говорит. Потом вскочил с места: — Пошли к народу. Наш татарский поэт Габдулла Тукай так сказал «Народ, он велик, он могуч!» Попросим лодок. Не може быть, чтобы фашист прихватил с собой все лодки. Небось, люди успели припрятать, зря, что ли, об этом наши бросали листовки с самолётов.
Грамотности у него было разве что читать по слогам, но мысли у старшего сержанта всегда шли правильным курсом. Это я про Ахметзянова. Если память не изменяет, был он с тысяча восемьсот девяносто седьмого года. В молодости учиться ему не привелось. А вот свою страну он освобождал уже второй раз. В девятнадцатом как раз этими же дорогами гнал банды Петлюры, Махно и разных других «батек».
По предложению Ахметзянова мы двинулись берегом вниз по течению. Вчетвером: двое русских парней, Ахметзянов и я.
Идём, идём, а на берегу хоть бы дырявое корыто! Деревни сожжены, основной народ ещё не вернулся из лесов, от партизан. А если кто и выслушивал наши просьбы и расспросы, поглядывал косо, с недоверием. Бредя вдоль берега, мы досыта вывозились в иле, тине… Наверное, люди думали, что мы провокаторы какие-нибудь. Фашист, он ведь сноровист на всякие такие мерзости. Чуть пронюхает про спрятанную лодку, долго разговаривать не будет — уложит очередью на месте… Такое случалось.
Пришли мы в село Сваромье. Большое было село. Остались одни печные трубы. Фашист пожёг. Народ в землянках. Старики да малые дети. Расспрашиваем. Лодки, говорим, нужны. Нет, отвечают, лодок, все до единой угнали на ту сторону.
Я — сам не свой. Как возвращаться с пустыми руками? И тут, откуда ни возьмись, появляется шустрая молодушка — кругленькая, пухленькая, как пончик из печи!
— Да це ж наши!
Люди вмиг окружили нас. От радости плачут. У меня у самого комок подступил к горлу.
Ахметзянов оказался прав: лодки действительно были припрятаны. Пошли мы. Опять к реке, хоть уже стемнело и ничего не было видно. Включили было фонарики — думали, что немец далеко, — а он как ударит из пулемётов и миномётов. Видимо, решил, что мы переправляться начали.
Молодушка оказалась не трусливого десятка. Повела нас в камыши, словно и не было никакой пальбы. Ну, а раз женщина держится таким молодцом, и мы вроде бы ухом не ведём на огонь.
Однако Ахметзянову такой оборот совсем не понравился.
— Так не годится, совсем даже не годится, — проговорил он вполголоса, как бы про себя, когда наша проводница показала место, где были схоронены лодки. — Немец может лодки продырявить. Нам решёта не нужны, нам лодки нужны.
Что же делать? Не пошлёшь же фашистам ноту протеста, что стреляют, когда у нас тут сверхсрочное дело! Старший сержант Ахметзянов нашёл выход. Он о чём-то пошептался с молодушкой, та быстренько ушла, и вскоре далеко в стороне от нас на берегу вспыхнуло несколько костров. Фашисты, конечно, сразу перенесли огонь туда. Мы взялись за лодки.
Едва ли я в столь напряжённой обстановке нашёл бы способ так быстро освободить лодки от груза. Они лежали на дне, и в каждой было чуть ли не по кубометру камней! Попробуй разгрузи десять лодок! Как пить дать провозишься до самого рассвета и даже не заметишь, как солнышко взойдёт. А приказ велит, чтобы плот был готов к двенадцати ночи. Да ещё надо обратно до части добираться, а там связывать лодки, делать настил, чтобы получилось что-то вроде парома.
Спасибо старшему сержанту. Опять он нашёл выход из положения. Мы было принялись нырять и выкидывать камни из лодок, он остановил нас. Так, говорит, не стоит делать, надо, говорит, просто переворачивать лодки. Мы в ответ: «Да разве хватит у нас сил!» Забыли, что в воде всё становится легче.
Ахметзянов набрал полную грудь воздуха, нырнул и не успели мы, что называется, глазом моргнуть, взял и перевернул лодку. Выскочил из воды и снова нырнул, потом опять, опять. Не прошло, наверное, и десяти минут, как все лодки оказались на плаву. Он тут же связал их. Воду мы вычерпали только из двух, остальные так и прибуксовали полузатопленными. Вёсла принесла всё та же проводница. Молодчина. Примечательная деталь осталась в памяти. Мы уж были на обратном пути, как вдруг женщина запричитала: «Загубил ирод фашист, такую красу загубил!» — «Кого, — спрашиваем, — загубил?» — «Берёзки искромсал фриц-подлюка, чтоб его приподняло и хлопнуло, чтобы его на том свете нечистый кочергой прибил, чтобы его батькá горшком в макушку вдарило!» Ну чуть не плачет молодуха. Мы помнили эти берёзки, видели их ещё засветло, когда подходили к селу, и ещё удивились, что они, такие красавицы, уцелели в огне войны. И, как видно, сглазили. Стали утешать женщину: «Посадите другие, а эти оставьте как памятник».
— Яков Александрович! Так ведь они до сих пор стоят, останки тех берёз! — невольно вырвалось у меня. И я рассказал, что только-только вернулся из тех мест и всё видел своими глазами.
Скульптор не удивился, лишь улыбнулся. Что было в этой улыбке — неодобрение моей невыдержанности, извинение или воспоминание о прошлом — я не разобрал.
Кравченко закрыл глаза, немного помолчал, потом заговорил, но каким-то другим голосом.
— Плот поспел. А вот переправа… Это — словно дурной сон, мой друг. Стоит вспомнить, мороз по коже идёт. Ну, а забыть такое невозможно. Сразу скажу: о том, что свершил в ту ночь твой земляк Зайнетдин Ахметзянов, какую удаль проявил, рассказывать хватило бы до самого утра. Потом были Сана, Висла… И всё же Днепр навеки запечатлелся в памяти.
Как сейчас стоит та украинская ночь перед глазами. Небо черно, как смола. Ни зги не видать. Но фашисты непрерывно держат наш берег под прицелом. Вокруг нас с непрерывным воем шлёпаются мины, ночную тьму прорезают трассы ракет. Мы, несмотря ни на что, сооружаем плот. Если кого заденет — унесут санитары, минует — значит, повезло, снова орудуешь топором — рубишь, забиваешь скобы.
Строительством парома руководит Ахметзянов. Поставив рядком лодки, кладём поверх них брёвна, доски, всё напрочно скрепляем. Паром должен поднять человек тридцать—сорок бойцов, оружие — пушку или миномёты. Для них место в центре. А бойцы с вёслами будут по краям.
Ахметзянов в поте лица сооружал на корме руль. «Без руля никак нельзя, петлять будет паром», — пояснил он.
