— Где лежал? Рассказывай!
— Как там житуха?..
Спина и плечи Кленова гудели от увесистых шлепков и похлопываний. Из-за ограды и с дороги сержанта оглядывало множество незнакомых — пополнение.
— Я уже думал, вы кончаете войну. На мою долю и не останется, — мрачновато пошутил Кленов, когда улегся первый шум.
— Наоборот, развели пожиже, чтоб на всех хватило, — золотозубый старшина Лысенков выматерился, потер голые по локоть руки ветошью. — Только начинаем.
Кленов заметил у Лысенкова меж бровей две глубокие складки. Раньше их не было. С Иваном Лысенковым они начинали совместную службу еще до войны на Волыни. Неунывающий задира, шутник, будто всегда под хмельком, сейчас он выглядел подавленным и злым.
— Что насели на человека! Оглядеться дайте!
— Пожрать сообрази!
— А мутненькой не осталось там?
Вечером, когда истомленное за день солнце окрасило в рыжий цвет меловой конек соломенной крыши соседней хаты, старший лейтенант Турецкий нашел сержанта под сараем, присел рядом, закурили.
— Ко мне снова механиком пойдешь… После Проскурова, как расстались, повоевали мы. Резина, Бондаря нет. Больше половины нет. Кто где.
— А это?
— Кубарь третий?.. В мае под Харьковом… А-а, вспоминать не хочется. Идем, Костя. — В сарае Турецкий зажег карбидный фонарь. — Немецкий, — ответил на взгляд Кленова. — Делимся кое-чем. Они у нас землю, города, села, мы у них — зажигалки, вечные перья… Только не смотри на меня так. — Из-под густых, кустистых бровей горячо блеснули выпуклые синеватые белки. Порылся в сене, достал из вещмешка консервы, хлеб, сало. — Устали мы тут, Костя, — вздохнул он. — И не так от войны, как от вопросов…
За глиняной стеной сарая в лопухах мирно тыркал сверчок. В низкий проем двери видны были кусок пепельного неба и дымный от росы двор. Сено медово пахло степным разнотравьем и зноем — голову не оторвать. Обивая труху и паутину с балок, ахнул близкий разрыв. Крича что-то и хватаясь за голову, пробежала по двору женщина.
В сарай заскочил Лысенков:
— Костя, вставай! Ребята машину готовят! Выходим!
По глубокой и извилистой балке выдвинулись к высоте — обычному донскому кургану с широкими крыльями, которые скрывали за собою хутор. Турецкий побежал к пехоте. Экипажи, скрывая нервное напряжение, обходят машины, приглядываются, так, чтобы успокоиться. Все равно, если что-нибудь серьезное, за эти минуты не успеть уже сделать.
— Зря бросают нас вот так, по одиночке и без артиллерии, — роняет как бы нехотя Лысенков. Смятое сном лицо его не разгладилось, и складки меж бровей особенно заметны. На Лысенкове немецкие сапоги с широкими голенищами. Он загремел коваными подметками, спрыгнул на землю, прилег рядом с гусеницей, загребая в горсть пучок влажного белого чабора. Глазами показал на курган: — Мы там уже были вчера. На той стороне. Три памятника оставили. Увидишь, если немцы не утащили.
— У них там что — постоянная оборона? — поинтересовался Кленов.
Старшина как-то сожалеюще, как на глупого или безнадежно больного, глянул на него. Смятое лицо смягчала улыбка.
— Сколько ты, почти год, прохлаждался по госпиталям?.. Отвык от войны, — отыскал и выдернул мокрый от росы стебелек заячьего чеснока, заправил его в рот, захрустел. — Семнадцатого мая мы были под Харьковом, а сегодня, седьмого июля, мы с тобою уже на Дону… Постоянного в нашей теперешней жизни ничего нет.
На срезе балки вырос Турецкий, показал рукою: «Заводи!» За ним едва поспевал заросший бородою и черный, как жук майский, пехотный командир.
— За высотой у него батареи. Действовать отчаянно, дерзко. Не дать опомниться им.
— Товарищ старший лейтенант, а почему не подавят их, эти батареи?
— Почему! Почему! — Турецкий сердито и резко оглядывается на спрашивающего, смуглое лицо лоснится: тоже не успел умыться. — За курганом хуторок и ферму нужно взять. Это понятно?
— Там остановитесь и возьмете нас на броню! — неопределенно машет, как клешнями, черными руками куда-то поверх балки пехотный капитан.
— Садись на мою! — кивает ему головой Турецкий и, уцепившись за башенную скобу, ловко вскакивает на крыло, потом на башню и опускает ноги в люк. — докажешь где, я остальным посигналю.
По затрушенной соломой степной дороге танки выскакивают из балки и, перестроившись в цепочку, идут к высоте. Впереди них ползет над степью низкий гул, валом накатываясь на крутые скаты. Пыль, прибитая росой, легким прахом тянется за каждой машиной.
На подходе к высоте строй танков изломался: одни вырвались вперед, другие отстали. Машина Турецкого уже на самой плешине. Загрохотала пушка, вразумляюще зло забубнили пулеметы. Перед Кленовым открылась широкая изумрудная равнина, залитая солнцем. Низкое солнце било в глаза, блестела роса на траве. Слева свеже синела лесистая балка. Оттуда сверкнули огни, и перед танками выросли оранжево-черные кусты разрывов.
— Вперед! Вперед! — кричит Турецкий по рации и похлопывает Кленова по спине: «Жми, мол!».
Удар! В ушах звон. По борту растеклись фиолетовые брызги, и отсветы их на миг озарили темные углы башни.
— Справа пушка!
Танк разворачивается. Метрах в ста пятидесяти, в окопе, похожем на бабачью сурчину, бегают, суетятся. Видны только согнутые спины и рогатые каски. У самой земли, как тело змеи, стелется ствол пушки.
«Не успею, и пиши пропало!» — мелькнуло в голове Кленова. Меж лопаток сыпанули колкие мурашки, оглянулся на командира. Комбинезон к спине прилип, мешает движениям. Под уклон машина несется кометой.
Из лога, где белеют мазанки и синеют сады хутора, и из балки, откуда бьет батарея, движутся черные точки. За ними жидкие шлейфы пыли. Точки быстро вырастают. Слева горит чья-то машина. От нее загорелась и пшеница. Белесый дым стелется низом, проникает внутрь, душит кашлем.
Удар сбоку! Зазвенели подвески и шибера мотора. На голову и спину плеснуло чем-то горячим и жидким. Кленов рванул защелку люка, скатился в плотную, как вода, пшеницу. Борта лизал огонь, и он, сдернув с головы танкошлем, стал бить им по пляшущим змейкам огня. В плечо больно ударили, сбили с ног. В глаза, рот, уши полезла земля. Турецкий и заряжающий катали его по пашне, сбивали пламя.
— Дурак! Она же внутри горит! Что ты сделаешь! — кричит при этом Турецкий. Лицо его возбуждено, вытянуто, глаза на выкате, красные. Ножом обкромсал тлеющий комбинезон на спине, рванул за руку: — На танк! Скорее!
К ним задом пятится Т-34. Кленов видит на броневом листе под выхлопными черные лысины выгоревшей краски и брызги масла. Из темноты башни в приоткрытый люк машет рукой Лысенков.
— Из хутора вышли еще двенадцать танков. Двумя колоннами идут. Нам ничего не сделать с ними! — кричит командир «семидесятки», рукой отмахивается от хлопьев гари над полем.
— Назад! За скаты! — Турецкий ныряет в черное грохочущее нутро танка, а Лысенков приседает за башню рядом с Кленовым.
Воздух быстро накаляется, но все же наверху свежее, чем в машине. Теперь Кленов видит пушку, которую он раздавил, солдат. Иные ползают еще по окопу, видно, в беспамятстве. Одолеть невысокую стенку окопа и бруствер у них не хватает сил, и обмякшие тела сползают назад. Перед окопом, действительно, несколько бабачьих нор с кучами мела впереди.
Среди выгоревших плешин истолченной ногами и распаханной гусеницами пшеницы стоят синевато-черные обгоревшие танки, немецкие и наши. Солнце пригревает, и от танков тянет горелым железом, тряпьем и сладковато-приторным тленом трупов. Из люка немецкого Т-III висит офицер с обугленной спиной, длинные белокурые волосы колышет нагретый воздух, обвисшие руки почти достают до крыла. Второй, скрючившись и обхватив руками живот, сидит, прижавшись к переднему катку. Третий лежит у кормы танка, подтянув правую ногу под живот и раскинув руки. Смерть, видать, настигла его на ходу.
— Вчерашние, — кивнул Лысенков на трупы и танки. — Мы своих не всех вытащили, а они своих и не трогали.
Уцелевшие танки возвращаются на исходную. В балке у ручья, откуда начинали атаку, стоят кухни. Солдаты идут к ним по запаху.
— Когда ты, паразит, перестанешь кулешом давить! — горячится длинноногий тощий пехотинец, оглядываясь, где бы присесть. Худые ноги его в обмотках похожи на ходули.
— Ты чего ругаешься, земляк? — задел его локтем расторопный приземистый механик Лысенкова Шляхов, мигнул Кленову, чтобы тот шел с ним есть. Шляхов поздно вечером вернулся из разведки с обрывком цепи на буксирном крюке, чуть не угодил к немцам. Цель на крюке его танка так и болталась, как веревка на шее оборвавшейся собаки.
— Земляк? — недоверчиво обернулся длинноногий. — Я таких земляков…
— А откуда все-таки?.. Уральский?.. Так я тоже. Из какого села?
— Из того, что жизнь весела и петухов на три области слышно.
