Мы видели, что и она тоже не может без Левки, и когда он почему-либо не приходил в школу, она одиноко стояла во время перемен в коридоре где-нибудь у окна, и на лице ее лежали задумчивость и тревога.
В глубине души я завидовал Левке. У меня с Тоней все получалось по-другому. Мы были хорошими друзьями, мы умели хорошо проводить вместе время, мы хорошо веселились, но никогда не страдали от вынужденных разлук. Поскучав немного, я всегда находил какое-нибудь дело, которое захлестывало меня целиком, а потом с чувством стыда убеждался, что мне было не менее интересно, чем в компании с Тоней. Однажды она мне призналась, что у нее тоже так. С тех пор я начал побаиваться, что я — человек толстокожий и, может быть, даже бесчувственный. Ведь я даже читал где-то, что существуют люди, которые могут всю свою жизнь проходить по земле, так и не изведав сильных и высоких страстей!
Я пытаюсь вспомнить хотя бы одну нашу встречу со всеми подробностями, но воспоминания почему-то стягиваются к другому центру. Этот центр ярок, как солнечная точка под увеличительным стеклом, В точке — бело-голубой спортзал. Турник, Лакированные прутья шведской стенки.
На Тоне черные, высоко подобранные трусы. Синяя футболка в обтяжку. Голова оттянута назад тяжелым свертком волос. От этого у Тони надменная осанка.
Здесь, в зале, она кажется высокой, хотя на самом деле она мне по плечо. Она стоит у шведской стенки, вытянув вперед руки. Я слышу ее смех, низкий, грубоватый. Такой у нее голос, будто она всегда немного простужена. Тоня смеется надо мной. Я не успел отмахнуться от волейбольного мяча. На лбу ощущение широкой ссадины.
Я тру лоб ладонью. Тоня смеется все громче. Да, сейчас я — шут. Безобразный карлик, изуродованный компрачикосами… Я опускаю глаза, чтобы не видеть ее смеющегося лица. Она подходит ко мне, протягивает руку и быстрым движением касается моей щеки. Кончики пальцев прохладны. В глазах ее уже нет смеха.
— Тебе… в самом деле больно? Я нечаянно… Я не хотела, честное слово!
Теперь уже смеюсь я. Смеюсь над своей неповоротливостью, неловкостью. Она удивленно смотрит на меня, потом начинает смеяться вместе со мной. И снова запускает в меня мячом.
После случая в спортзале я стал думать о ней, хотя до этого почти не замечал. До этого она была для меня такой же девчонкой, как и все остальные в нашем классе.
Однажды, набравшись смелости и нахальства, я пригласил ее в кино. Она согласилась, и это было удивительно. Так удивительно, что я даже немного растерялся. Ведь до этого она тоже не обращала на меня внимания.
Кинофильм шел новый и плохой. Вместе с героями на экране мучились зрители в зале. Но актеры отмучились давно, может быть, год назад, а зрители томились теперь, в продолжение полутора часов. С половины сеанса я перестал видеть скучное полотно экрана: Тоня прижалась ко мне плечом. Это было похоже на ожог. Я чувствовал толчки крови в ее плече. Не знаю, нарочно она это сделала или случайно. Да и не думал я тогда об этом, просто сидел затаив дыханье, боялся пошевельнуться. Потом она отодвинулась. Веер света, потрескивая над головой, написал на полотне последнее слово, и я удивился, что фильм так короток.
С этого дня мы стали ходить в школу и из школы вместе.
А потом я поцеловал ее.
Это произошло в парке, на липовой аллее, в воскресный день, на скамейке, скрытой от глаз прохожих огромным кустом боярышника. Мы только что выкупались в речке и теперь отдыхали от солнца на нашей любимой скамейке в самом конце парка.
— Хорошо жить! — сказала вдруг Тоня. — Солнце, горы, ветер… Ты не представляешь себе, как мне хочется поскорее стать взрослой и поездить по свету, побывать на севере и на юге, в Сибири и в Средней Азии, а потом, может быть, даже заехать куда-нибудь еще дальше, например, в Америку или в Японию… Ты читал чудесную книжку Келлермана «В стране хризантем»? Нет? Обязательно прочти!.. Я ее два раза подряд читала. Читала и представляла себя на месте героя в уютных японских чайных, в садах с цветущей вишней-сакурой… Представляла себя в тонком шелковом кимоно в маленькой комнатке со стенами из картона, расписанного воздушными цветами и невиданными птицами… Я представляла, что сижу у окна и жду кого-то, а на деревья сада опускается прозрачный вечер, и луна висит над крохотным озерцом, и так тихо-тихо кругом… И еще я представляла себя в тайге, в страшном буреломе, где только звериные тайные тропы и на сто километров кругом — ни души. Только я и тайга, я и тайга… Смешно, правда? А ты, Ларь, хотел бы путешествовать? Хотел бы чувствовать себя каждый раз гостем в чужих, неизведанных местах и узнавать их, а потом, привыкнув, с грустью расставаться с ними, может быть, навсегда?..
— Не знаю, Тонь… Просто я никогда не задумывался над этим.
— Эх ты!.. — сказала она и легонько шлепнула меня ладонью по лбу. И тут что-то внутри меня сорвалось и…
— Взвод… стой!
Я ткнулся в рюкзак впереди идущего и остановился. И понял, что мы пришли.
Отсюда, с дороги, военный городок казался небольшой усадьбой, вдоль глухой кирпичной ограды которой часто стояли высокие пирамидальные тополя. Только когда мы оказались во дворе, стало ясно, какую большую территорию он занимает.
Здесь были три казармы, через окна которых просматривались двухъярусные, аккуратно заправленные койки, была спортивная площадка с турником, кольцами, канатом и столбами для волейбольной сетки, настоящее футбольное поле, поросшее жесткой, коротко подстриженной травой, беленький домик с крыльцом под навесом и с надписью на красной доске: «Штаб» и приземистые складские постройки, крыши которых, засыпанные толстым слоем земли, густо заросли ромашками и тимофеевкой.
На футбольном поле стояли две пушки с длинными тонкими стволами и небольшими щитками. Около них возились красноармейцы в ярко-зеленых пограничных фуражках.
Цыбенко скомандовал «вольно», гремя сапогами, взбежал на крылечко штаба, и через минуту мы уже шли в сопровождении высокого старшего лейтенанта к складам.
А еще через полчаса — в новенькой форме, в жестких кирзовых сапогах, в пилотках, к которым только что прикрепили алые эмалевые звездочки, все какие-то одинаковые, неузнаваемые — мы получали оружие.
— Живее!.. Живее!.. Живее поворачивайтесь, черт возьми!.. — рычал старший лейтенант, отмечая в списке номера карабинов и ручных пулеметов, которые мы выносили из прохладной глубины подземного склада.
— Четыре… пять… шесть… семь, — считал Цыбенко. — Чекайте. Семь пулэмэтов нам хватит.
— Берите восемь! — кричал старший лейтенант.
— Булы б мы на машине, — рокотал Цыбенко, — узяли бы. Усе десять узяли бы. Ни. Семь пулэмэтов хватит.
— По четыре диска на каждый берите! — кричал старший.
— Ни. По три на пулэмэт. Тильки по три. По норме. Булы б мы на машине…
— На машине, черт вас возьми… Оружия на целый полк, а вы… Приказ освободить склады до завтра… Стоп! Стоп, стоп!.. Вы, вы, я к вам обращаюсь! — кричал лейтенант Вите Денисову. — Номер говорите! Номер вашего карабина!.. Да не там смотрите! Внизу. Внизу, на магазине!..
Патроны для карабинов выдали в специальных парусиновых перевязях с кармашками. В каждом кармашке по две обоймы. Всего двенадцать. Я держал перевязь в руках и соображал, куда ее надевают. Мишка Умаров надел перевязь на пояс и стал завязывать за спиной длинные, защитного цвета тесемки, Но перевязь была слишком широка для Мишкиной талии и упорно соскальзывала на бедра.
— От халява!.. — вытаращил глаза Цыбенко, — Та куды ж ты ее на пузо то майстрачишь? Вона ж надевается через плечо!..
Кроме патронов на каждого пришлось еще по две гранаты в парусиновом подсумке и по противогазу.
Наконец все было надето, подогнано по росту, прилажено, куда следует, и мы выстроились против штабного домика, Цыбенко ушел со старшим лейтенантом внутрь.
Уже заметно повечерело, Длинные тени тополей вытянулись по двору, стали густыми, темно-синими. Солнце, повисшее над горами, покраснело и закуталось в кисейную дымку. Наступал тот вечерний час, когда люди, уставшие от дневной суеты, усаживаются у своих домов на скамеечки и ведут нескончаемые, неторопливые разговоры о своих делах.
Мы стояли, переговариваясь вполголоса, подталкивая друг друга локтями и пересмеиваясь.
Гене Яньковскому впопыхах досталась слишком большая пилотка, Она никак не хотела изящно и лихо сидеть на его голове. Он поминутно поправлял ее, но она снова опускалась ему на уши да еще безобразно растопыривалась при этом. Лицо у Генки становилось жалким, карикатурным.
— Не дрейфь, парень, зимой шапки не нужно будет. Вон она у тебя какая глубокая, до самых глаз! — сказал кто-то.
— Генеральская пилоточка, мне бы такую!
— А ты с ним махнись. Только вряд ли он согласится. Видишь как смотрит!
— Идите вы все… Чего к мальчишке пристали? Ну, если человек головой не вышел под нужный размер, разве он виноват?
