— Ну что ж, давайте,— пожав плечами, сказал Мостовской.
— Большое спасибо,— сказал Гагаров, глядя, как Мостовской кладет пакет в карман.— Этот Иванников довольно странный человек, надо вам сказать. Учился в Лесном институте, потом на филологическом, много ходил пешком по приволжским губерниям, вот тогда мы и познакомились, он захаживал ко мне в Нижний. В сороковом году он обследовал горные лесничества на Западной Украине. Там его в горах и застала война. Жил с лесником, не слушал радио, не читал газет, вернулся из леса — а во Львове уже немцы. Вот тут его история поистине удивительная. Укрылся он в монастырском подвале, настоятель ему предложил разбирать лежавшие там старинные рукописи. А он без ведома монахов спрятал в этом подвале раненого полковника, двух красноармейцев, какую-то старуху еврейку с внучонком. На него донесли, но он успел вывести всех, кто скрывался, и сам ушел в лес. Полковник решил пройти через линию фронта, Иванников пошел с ним. Так они шли тысячу верст, а при переходе линии фронта полковника ранило, Иванников его на руках вынес.
Гагаров встал и сказал торжественным тоном:
— На прощанье хочу сообщить важную, хоть и личную новость. Ведь я уезжаю, представляете себе, и уезжаю не как частное лицо…
— Аккредитованы в качестве посла?
— Вы не смейтесь. Событие удивительное! Вдруг получил официальный вызов в Куйбышев. Только подумайте! Предлагают мне консультировать капитальную работу о русских полководцах. Ведь вспомнили о моем существовании. Я по году писем не получал, а тут, знаете, до того дошло, что слышал, соседки разговаривают: «Кому это телеграмму… да опять Гагарову, кому же еще». Михаил Сидорович, меня это, как мальчишку, тешит — до слез, говорю вам! Ведь какое одиночество — и вдруг в такое время вспомнили, понадобился. Вот видите, нашлось место и для мнимой величины…
Мостовской проводил Гагарова до двери и вдруг спросил:
— А сколько лет этому вашему Иванникову?
— Я вижу, вас интересует, может ли старик стать партизаном?
— Меня многое интересует,— усмехнувшись, сказал Мостовской…
Вечером, после работы, Михаил Сидорович захватил принесенный Гагаровым пакет и вышел на прогулку. Шагал он быстро и легко, без одышки, по-солдатски размахивая руками.
Пройдя свой обычный круг, он зашел в городской сад и сел на скамейку, поглядывая на двух военных, сидевших неподалеку.
Их лица от ветра, дождя, солнца вобрали в себя густую краску, стали темными, цвета прокаленного в печи хлеба, а их гимнастерки от ветра, дождя и солнца потеряли окраску, были белые, едва тронутые зеленью. Красноармейцев, видимо, занимал вид спокойно живущего города. Один из них снял сапог и, развернув портянку, с озабоченным вниманием рассматривал ногу. Второй сел на газон и, раскрыв зеленый мешок, вынул из него хлеб, сало, флягу.
Подошел сторож с метлой и сокрушенно сказал:
— Что ж это вы, товарищ, а?
Военный удивился.
— Не видишь,— сказал он,— люди покушать хотят.
Сторож покачал головой и пошел по дорожке.
— Эх ты, мирный житель,— со вздохом сказал красноармеец.
Второй, не надевая сапога, а поставив его на скамейку, опустился на траву и поучающе объяснил:
— Пока народ не пробомбят и не растрясут все барахло, ничего не понимает.— И сразу же, меняя голос, он обратился к Михаилу Сидоровичу: — Папаша, садись, закуси с нами, выпей грамм пятьдесят.
Мостовской сел на скамейку рядом с сапогом, и красноармеец поднес ему чарочку, кусок хлеба и сала.
— Кушай, батя, в тылу, наверно, отощал,— сказал он.
Михаил Сидорович спросил, давно ли они с фронта.
— Вчера в это время еще там были, а завтра снова там будем — на базу приехали за покрышками.
— Ну как там? — спросил Михаил Сидорович.
Тот, что был без сапога, сказал:
— Бой идет в степи, страшное дело! Ох дает он нам жизни!
— Чудно тут,— сказал тот, что был в сапогах,— тихо как, народ спокойный. Не плачут, не бегают.
— Непуганый совсем еще житель,— пояснил второй.
Он поглядел на двух босых мальчиков, они бесшумно подошли, в молчаливом размышлении глядя на хлеб и сало.
— Что, пацаны, пожевать захотели? Вот берите. Жара с утра, есть неохота…— сказал красноармеец, как бы стыдясь своей щедрости.
Мостовской простился с бойцами и пошел к Шапошниковым.
Дверь ему открыла Тамара Березкина, гостеприимно просившая зайти и обождать — хозяев дома не было, а она пришла работать на швейной машине Александры Владимировны. Мостовской передал ей пакет для профессора Штрума и сказал, что ждать ему незачем, люди придут с работы усталые, не время принимать гостей. Березкина стала объяснять, как удачно получается: почта ходит неверно, а завтра на рассвете в Москву улетает полковник Новиков. Мостовской впервые слышал эту фамилию, но Березкина говорила так, словно Мостовской знал Новикова с детских лет; полковник, возможно, остановится на квартире Штрума.
Она взяла конверт двумя пальцами и ужаснулась:
— Боже, какая грязная бумага, словно в погребе два года пролежала.
Она тут же в коридоре завернула конверт в толстую розовую бумагу, из которой вырезывались рождественские елочные цепи.
58
Виктор Павлович поехал к Постоеву в гостиницу «Москва». У Постоева в комнате собрались инженеры. Сам Постоев среди табачного дыма, в зеленой спецовке с большими оттопыренными карманами, походил на огромного прораба, окруженного техниками, десятниками и бригадирами. Мешали такому впечатлению его домашние туфли с меховой опушкой.
Он был возбужден, много спорил и очень понравился Виктору Павловичу — никогда он не видел Леонида Сергеевича таким взволнованным и разговорчивым.
Низкорослый человек с бледным скуластым лицом и курчавыми светлыми волосами, сидевший в кресле за столом, был большим начальством, по-видимому членом коллегии наркомата, а быть может, даже заместителем народного комиссара. Его звали по имени и отчеству: Андрей Трофимович.
Подле Андрея Трофимовича сидели двое — оба худощавые, один с прямым коротким носом, другой длиннолицый, с сединой в висках.
Того, что сидел справа, звали Чепченко — это был директор металлургического завода, переведенного во время войны на Урал с юга. Говорил он мягко, по-украински певуче, но эта мягкая певучесть не уменьшала, а даже, казалось, подчеркивала и усиливала необычайное упрямство украинского директора. Когда с ним спорили, на губах его появлялась виноватая улыбка, он точно говорил: «Я бы рад с вами согласиться, но уж извините, такая у меня натура, сам с ней ничего не могу поделать».
Второй, седоватый, которого звали Сверчков, с окающей речью, видимо коренной уралец, был директор знаменитого завода; об этом заводе писали в газетах в связи с приездами фронтовых делегаций артиллеристов и танкистов.
Он, чувствовалось, был большим патриотом Урала, так как часто говорил:
— Мы на Урале уж так привыкли.
Он иронически относился к Чепченко, и когда украинец говорил, тонкая верхняя губа Сверчкова приподнималась и обнажались его желтые, обкуренные зубы, а светлые голубые глаза насмешливо щурились.
Рядом с Постоевым сидел маленький плотный человек в генеральском кителе, с медленным взором желтовато-серых глаз; его все называли генералом.
— А ну, что генерал скажет,— говорил кто-нибудь.
У окна сидел с независимым видом, раскачиваясь на стуле, опершись подбородком на спинку, совершенно лысый румяный молодой человек — его все звали «смежник», и Штрум так и не услышал ни разу его фамилии и имени-отчества. На груди у «смежника» было три ордена.
А на длинном диване сидели инженеры — «главинжи» и заводские энергетики, начальники экспериментальных цехов — все сосредоточенные, нахмуренные, с печатью бессменного и бессонного заводского труда.
Один, пожилой, был, видимо, практик из рабочих — голубоглазый, с веселой, любопытствующей улыбкой, на его темном пиджаке блестели два ордена Ленина; рядом с ним сидел молодой человек в очках, напоминавший Штруму одного замученного экзаменами знакомого аспиранта.
Все это были «тузы» советского качественного металла.
В момент, когда Штрум вошел в комнату, Андрей Трофимович громко проговорил:
— Кто сказал, что на твоем заводе бронеплиты нельзя выпускать, тебе ведь дали больше, чем всем, почему же твой завод не дает того, что ты обещал Комитету Обороны?
Тот, кого упрекали, сказал:
— Но, Андрей Трофимович, вы помните…
Андрей Трофимович сердито перебил:
— «Но» я в программу не поставлю, из твоего «но» в немца не выстрелишь, мне «но» не надо — дали тебе металл, дали тебе кокс, дали и мясо, и махорку, и подсолнечное масло, а ты мне «но»…
Штрум, увидя незнакомых людей и услышав такой нешуточный разговор, попятился и хотел уйти, но Постоев задержал его.
