Всего четверть часа длился проезд Высочайших особ через город, столько же обратно… Но остался в памяти захолустного городка, как мистическое видение из другого, неведомого мира, заслонив собой надолго все прочие события бельской жизни. Стал отправной датой хронологии.
Через два года в память посещения Государя в городском сквере, по подписке со всего уезда, был сооружен памятник — чугунная серая колонна, украшенная позолоченным государственным гербом.
Бригада ко времени проезда стояла лагерем под Брест-Литовском и во встрече не участвовала.
Случайно мне пришлось присутствовать и при другом торжестве — проезде через Белу Варшавского генерал-губернатора и командующего войсками гр. Шувалова.
В брест-литовском лагере прибывшая с Кавказа 38-я пех. дивизия устроила грандиозное пиршество своим новым соратникам — 2-й пех. дивизии, вошедшей в один с нею корпус. Присутствовало и все высшее начальство, до командующего войсками включительно. В просторных шатрах царило веселье, лилось рекою кахетинское, раздавалось могуче «мравалжамиер». Кавказское гостеприимство известно! Гр. Шувалов отдал дань ему и пришел в весьма благодушное настроение.
Возвращаясь обратно, он должен был остановиться в Беле, чтобы оттуда проследовать в Леснянский монастырь.
Встречал его город торжественно, почти по-царски. С представителями ведомств, толпами народа, шпалерами гимназистов, поднесением свитков торы еврейским населением. Проезжая по городу, гр. Шувалов остановился у местной гимназии, сошел с экипажа и вошел в здание. В рекреационной зале его встретил весь учительский персонал. Граф молча обвел глазами присутствующих, пройдя мимо директора, направился к учителю с густой черной бородой и важной осанкой — известному в городе пьянице, и поздоровался с ним одним… Потом, отыскав глазами гимназического священника, подошел под благословение и поцеловал ему руку, приведя в великое смущение скромного батюшку. Выйдя затем на улицу, сел в экипаж и, подозвав к себе самого маленького гимназиста, что-то шепнул ему на ухо.
И уехал.
Гимназическое начальство окружило малыша, забросав его вопросами — что сказал генерал-губернатор? Оказалось:
«Asinus asinum fricat»{Прямой смысл: осел трется об осла; переносный: когда два собеседника неумеренно хвалят друг друга.}.
Общее смущение.
Долго с тех пор в клубе, в гостиных, в особенности в гимназии ломали головы, стараясь расшифровать таинственный смысл — буквальный был понятен — слов генерал-губернаторских. Какое отношение имели они к гимназии и означали ли похвалу или порицание?.. Директор ждал беды, инспектор — повышения, а священник, охотно рассказывал знакомым про этот случай, скромно опуская глаза, добавлял:
— Конечно, не мне, а сану моему почтение оказали…
В обычное время, когда не было «событий» и «потрясений», Бела жила тихо и мирно. Серенькая жизнь, маленькие интересы — чеховские будни. Только деловые и бодрые — без уездных гамлетов и «дядей Ваней», без нытья и надрыва. Потому, вероятно, они не засасывали и вспоминаются теперь с доброй улыбкой.
И, кроме того… мы были молоды тогда…
* * *
Бригадная молодежь вне службы совершенно свободна. Спорта не было тогда и в помине; уездное общество, карты, буфетная стойка или книга. Что могла дать больше Бела? Мои два товарища, одновременно со мной вышедшие в бригаду, как тогда острили, сделали визиты «циркулярно всем, у кого был только звонок у подъезда»… И «бывали» всюду. Я же предпочитал общество своих «фендрихов», которые собирались поочередно друг у друга по вечерам, иногда играли в винт, умеренно пили и много пели. Певали охотно «Дубинушку» и «Укажи мне такую обитель», влагая в эти песни более доброго чувства, чем общественного протеста. А больше всего любили петь:
«Из страны, страны далекой,
С Волги-матушки широкой
Ради сладкого труда,
Ради вольности высокой,
Собралися мы сюда
Но с надеждою чудесной
Мы стакан, и полновесный —
Нашей Руси. Будь она
Первым царством в поднебесной
И счастлива и славна».
Этой песне поэта Языкова, относящейся ко времени его студенческих лет (Дерпт), особенно посчастливилось. В 1880–1890 гг., где только не распевала ее офицерская и студенческая молодежь! Часто — с искажениями и «отсебятиной». Одни подымали первый тост наш за народ, за святой девиз «вперед!». Другие — «…за вино — и счастливо и хмельно…»
Во время своих пирушек молодежь разрешала попутно и все мировые вопросы, весьма, впрочем, элементарно.
Ведь все основное было разрешено испокон века… Государственный строй был для офицерства фактом предопределенным, незыблемым, не вызывающим ни сомнений, ни разнотолков. «За веру, царя и отечество». Критика редко шла дальше придворного анекдота, хоть, впрочем, этот анекдот — часто обоснованный и ядовитый — и тогда уже рассеивал мистику отношений к лицам, не колебля нимало идеи. Отечество воспринималось горячо, нутром, как весь сложившийся комплекс бытия страны и народа — без анализа, без знания его жизни, без углубления в туманную область его интересов.
Разве мало людей вообще носило в сердце своем такое интегральное отечество, любило его и умирало за него?
Социальные вопросы почти не интересовали военную молодежь, проходя мимо сознания ее, как нечто чуждое или просто неинтересное. В жизни их почти не замечали; в литературе — страницы, трактовавшие о социальной правде и неправде, перелистывали как нечто досадное, мешавшее развитию фабулы… Да и, вообще, читали мало.
Последнее явление, верное в широком обобщении, по времени и месту претерпевало, впрочем, большие колебания. И в нашей бригаде, в зависимости от подбора менявшегося офицерского состава, от наличия двух-трех энергичных и любознательных офицеров, а главное, просвещенного бригадного командира, интеллектуальная жизнь офицерства временами подымалась высоко. Как общее правило, в артиллерии читали больше и серьезнее, чем в пехоте и кавалерии; в мое время в бригаде более усердно занимались самообразованием старшие обер-офицеры; зеленая молодежь была более легкомысленной, а штаб-офицеры книгой почти не интересовались. В одном статистическом отчете о движении книг в офицерских библиотеках целой пехотной дивизии, я нашел такую градацию читателей по чинам, имевшую, несомненно, основание в бытовых и служебных условиях жизни пехоты: наиболее прилежными читателями были поручики, потом штабс-капитаны, подпоручики, штаб-офицеры и наименее — капитаны… Действительно, капитан — ротный командир в иерархии старой армии был тружеником наиболее беспросветным, не имевшим ни досуга, ни… будущего.
Так и жило офицерство. В полузамкнутом кругу лиц и идей; не проявляя любопытства к общественным и народным движениям; с предубеждением относясь к умеренным общественным кругам, без основания подозреваемым в «потрясении основ»; встречая с их стороны большее или меньшее идейное отчуждение. Покуда… громы первой революции не разбудили и тех и других и не заставили открыть глаза и призадуматься. Очень многих, но далеко не всех. Остались ведь незрячие и до сего дня — после всех потрясений великой войны и второй революции.
II
В то время бригадой правил генерал С[афоно]в — один из вымиравших типов доброго старого времени, в формуляре которого непостижимым образом переплетались такие разнородные профессии, как шестнадцатилетняя служба заводская и в должности осматривающего оружие, заведование опереткой и командование батарей… Который в свое время выезжал на стрельбу с самоварами и открывал огонь по взмаху платочком несравненной Анны Павловны — давно уже покойницы.
Прожив широко, весело и беззаботно до старости, С[афоно]в, после тринадцати лет командования батареей, сдал за глаза батарейное хозяйство своему преемнику, уплатив тысячи полторы «отступного», одел столь долгожданные лампасы и стал бригадным командиром. Слишком добрым, несведущим и слабым, чтобы играть руководящую роль в бригадной жизни.
Но странное дело: то сердечное отношение, которое установилось между офицерством и бригадным, искупало его бездеятельность, заставляя всех работать за совесть, с бескорыстным желанием — не подвести бригаду и добрейшего старика. Впрочем, любовь к своему специальному делу и добросовестное к нему отношение — за редкими исключениями — были традицией и старых, и молодых полевых артиллеристов. Мы любили конные ученья, спорили горячо по вопросам пристрелки, волновались перед батарейными состязаниями и считали счастьем получить самостоятельную стрельбу… Это счастье вначале было совершенно недоступно обер-офицерам, так как снаряды отпускались только для командиров батарей; и только с 1895 г. ничтожное число снарядов, главным образом гранат, предоставлено было и обер-офицерам.
