Немалое влияние на бригаду оказывал и тот дух, который царил в войсках Варшавского округа вообще — в гуркинские времена: воспитывавший в труде, бодрости, инициативе, в сознании служебной и моральной ответственности и в чисто боевом направлении всей нашей работы. Требовательность свыше и близость границ вероятного противника создавали особую настороженность и повышенную готовность. Самого генерала Гурко, за эти два последних года его командования, мы — молодые офицеры — видали лишь два-три раза на смотру и на маневрах, а голос его слышали только, когда он здоровался и хвалил наши части… Но обаяние его личности было велико, его присутствие наэлектризовывало, его имя внушало и трепет, и веру.
Этого не дают одни знания или личная доблесть. А нечто еще другое, составляющее секрет полководца.
2-я бригада в эти годы представляла из себя на редкость спаянную часть. Я застал батарейных командиров в большинстве на шестом десятке. Служебное положение и возраст их представляли нечто среднее между командиром полка и батальона, а бытовая близость к подчиненным офицерам — такая же, как у ротного или эскадронного командира. Поэтому между молодыми офицерами и батарейными командирами сохранялись еще те отношения — отголосок постепенно отмиравшего прошлого, — когда командир совмещал в своем лице «отца» и товарища. Молодой офицер прежде всего получал служебное воспитание в батарее; бригадное общество вносило только «коррективы», довоспитывало.
Не все, конечно, наши командиры были хорошими воспитателями… Одной батареей командовал человек очень сухой и до такой степени разделявший бремя командования со своей супругой, что в его отсутствие фельдфебель, минуя заместителя, ходил к командирше с вечерним рапортом… Другой любил выпить и поиграть в штосс с молодежью, быстро переходя на «ты», с взаимным похлопыванием по плечу и поругиванием…
Но не они давали тон бригадной жизни. Двумя батареями командовали крупные личности, известные и за пределами бригады. На И. А. Гомолицкого и В. И. Амосова равнялись все и вся в бригаде. Их батареи были лучшими на полигоне. Их любили как лихих командиров и одновременно как товарищей-собутыльников, вносивших смысл в работу и веселье в пиры. Особенно молодежь. Мы знали, что, признавая права молодости — быть может бесшабашной иногда, но редко преступной, — они поймут и не казнят ее за промахи; что, когда над чьей-либо головой стрясется несчастье, в И. А. и В. И. всегда можно найти надежную защиту. А авторитет их был общепризнан. Если при этом нужна была санкция бригадного, то для этакого случая существовал честный, хмурый и неразговорчивый человек — бригадный адъютант, штабс-капитан Ж-в. Поворчит, помолчит и напишет:
«Командир бригады приказал…»
Этот порядок настолько приобрел права гражданства, что однажды в собрании старик-бригадный обратился к адъютанту:
— Яков Федорович, прочтите-ка, что я им приказал?!
Словом на Гомолицком, Амосове и на традиции, как на трех китах, держалась вся бригада.
С[афоно]в пребывал в блаженном неведении, пил красное вино и трепетал перед смотрами начальника артиллерии, генерала Постовского — человека с крупным именем в артиллерийском мире, знавшего тонко бригадную жизнь. И больше всего боялся, чтобы не попасться на глаза командующему войсками…
А в бригаде кипела работа, выделявшая ее среди других частей полигона. Постовский благоволил к бригаде и «с оказией» передавал:
— Скажите С[афоно]ву, чтобы меня не боялся. В бригаде дело идет хорошо, я его не трону и лентой не обойду.
Но ленты — предела своих мечтаний — старик так и не получил. Он умер летом, когда бригада была далеко от штаб-квартиры. Умер так же незаметно, как и жил. Только депутацию из нескольких офицеров отпустили в Белу — отдать последний долг своему командиру… Захлопнулась крышка гроба, четыре почтамтских клячи в рваной веревочной упряжи, запряженные в запасный лафет, свезли гроб на кладбище, и… все.
Доброго старика искренно пожалели. Никто, однако, не думал, что с его смертью так резко изменится судьба бригады.
* * *
Приехал новый генерал — Л-в.
Этот человек с первых же шагов употребил, казалось, все усилия, чтобы восстановить против себя всех, кого судьба привела в подчинение ему.
Прокомандовав лет 15–18 батареей в одном из внутренних округов, будучи материально обеспечен и мало интересуясь службой, он мирно «дослуживал», как вдруг состоялось неожиданное назначение его командиром бригады — из восьми батарей, с большим числом подчиненных офицеров, с одиннадцатью штаб-офицерами!.. Человек грубый по природе, Л-в после такого резкого служебного скачка стал еще более груб и невежлив. Со всеми — военными и штатскими. А к обер-офицерам относился так презрительно, что никому из нас, за исключением адъютанта и казначея, не подавал руки. Однажды в частном доме, куда пришел Л-в и, по обыкновению, поздоровался не со всеми гостями, хозяйка дома демонстративно подвела и представила ему находившихся там офицеров… его бригады… Какой-то шутник послал Л-ву наложенным платежом книжку Гофмана «Хороший тон»… Но ничто не помогало. Не давая себе труда запомнить фамилии своих офицеров, даже старших, Л-в пренебрежительно бросал:
— Послушайте, тот!
Л-в не интересовался совершенно нашим бытом и службой. В батареи он просто никогда не заходил. Только разве в дни инспекторских смотров, привода к присяге молодых солдат и других бригадных церемоний. При этом раз — на втором году командования — он заблудился среди казарменного расположения, заставив около часа прождать всю бригаду, собранную в конном строю на площади.
Он замкнулся совершенно в канцелярии, где неизменно и регулярно просиживал с утра до 4 часов дня, и развел неимоверный бюрократизм. Оттуда сыпались на головы батарей циркуляры, предписания, запросы — по форме резкие и ругательные, по содержанию — обличавшие в Л-ве отжившие взгляды и незнание им артиллерийского дела. Это обстоятельство еще более уронило его в глазах офицерства. То, что прощали добрейшему старику С[афоно]ву, не могли простить Л-ву.
Из канцелярии сыпались еще и взыскания. Когда первый раз почтенный многосемейный капитан Н-в ни за что ни про что попал в Брест-Литовск на две недели на гауптвахту — факт доселе в летописях бригады небывалый — это произвело огромное впечатление. Но, мало-помалу, впечатлительность притуплялась. Сверху — грубость и произвол, снизу — озлобление и апатия.
— Я вас очень прошу, продвиньте Ивана Александровича, это — достойнейший командир, — говорил Л-ву, уходя в отставку, генерал Постовский.
Этих слов было достаточно, чтобы Л-в возненавидел сразу и И. А., и его батарею, которая вдруг стала считаться чуть ли не худшей в бригаде.
И все в ней перевернулось.
В. И., получив бригаду, ушел еще до появления Л-ва; у И. А. опустились руки, офицеры приуныли. Все, что было честного, дельного, на ком держалась бригада, примолкло и замкнулось в себя. Подняли головы новые люди — приспешники власти, до тех пор неценимые и незаметные. Началось явное разложение. Пьянство и азартный картеж, дрязги и ссоры стали явлением обычным. Трагическим предостережением прозвучали один за другим выстрелы, унесшие молодые жизни… Многие забыли дорогу в казармы. Казалось, что только в силу инерции, и ни чем неискоренимой традиции в течение четырех лет могла существовать, стрелять и маневрировать часть, в которой не было головы, а занятия вел — как тогда говорили — главным образом… Николай Угодник. И если кризис не наступил раньше, Л-в обязан был этим своему адъютанту, поручику И-ву— человеку умному и порядочному, который до некоторой степени умерял командирские выходки и сглаживал возникавшие столкновения.
Мне лично довелось служить при Л-ве лишь меньше года. Первые два года офицерской жизни прошли весело и беззаботно. На третий я — в числе четырех сверстников — «отрешился от мира» и сел за науки. С тех пор мир для нас замкнулся в тесных рамках батареи и учебников. Начиналось настоящее подвижничество, академическая страда, в годы, когда жизнь только еще раскрывалась и манила.
Жизнь бригады замутилась. А Л-в сидел в канцелярии и ничего не видел, что творилось вокруг. Он только писал. И перо его дышало злобой. Не видел ничего и новый начальники артиллерии. А когда доходили до него тревожные сведения, писал очередной запрос Л-ву и удовлетворялся его ответом.
Наконец, нависшие над бригадой тучи разразились громом, который разбудил заснувшие власти.
В бригаде появился новый батарейный командир, подполковник З-в — темная и грязная личность. Я не стану распространяться об его похождениях из чувства уважения к родной бригаде. Достаточно сказать, что многие офицеры — факт в военном быту небывалый — не отдавали чести и не подавали руки штаб-офицеру своей части… Суда чести для штаб-офицеров в то время еще не существовало, а начальство было глухо…
