женись, только на серьезной девушке женись. Лучше на учительнице, которая в школе работает. Дело в том, что эта профессия подразумевает особое поведение в обществе и сам коллектив учительский держит в рамках женщину-учителя. Но это сам смотри. А если что не получится в жизни, то не огорчайся, духом не падай и возвращайся снова в «Вагнер». Только деньги не трать зря, они в жизни имеют особое значение. Они как твоя твердыня, как твой фундамент, на котором ты будешь строить свою жизнь. Переведи рубли в золото или в евро. Так надежнее. А возможно, если вернуться сюда снова захочешь, и военным, может быть, станешь. Лет тебе совсем ничего, и потому успеешь все в жизни, – говорю я Ложке и пытаюсь ему донести этими словами, что жизнь у него только начинается и теперь обещает быть очень интересной, даже очень перспективной.
Бывало, я уже засыпать начинаю, как слышу, кто-то тихонько ко мне подходит к настилу, я же с краю сплю. Этот кто-то садится рядом со мной на корточки и трогает пальцами осторожно мой спальник, чтобы я открыл глаза… Да, это Ложка. Он иногда так подойдет ко мне и скажет заговорщически: «Старый, а старый, у тебя нет ли чего вкусного, конфет там…» Я киваю головой ему: «Есть все». Встаю, роюсь в пакете своем и подаю ему печенья или конфет. Да, кстати, Ложка потом и в ночные тренировки уходил, бывало, только под утро возвращался, и по нему видно было, что нравится все это ему. Нашел он себя в этом. Все-таки быть диверсантом или разведчиком это не для каждого, это, своего рода, элита любых родов войск и военных компаний. И, разумеется, что внутренне себя здесь человек соотносит к особому положению, или, так скажем, к особой военной касте. Это хорошо.
В один из дней к нам в бункер пришла целая группа раненых. Они расположились на пустующих местах. Гляжу, а по ту сторону через проход у стены раскладывает не спеша свой спальник какой-то мужчина. Поворачивается в мою сторону. Оказалось, что это тот самый Самбо, с которым мы вместе начинали боевой путь. Он обрадовался, когда меня заметил. Рассказал мне о себе.
– Когда ты ушел с группой, я потом долго там не пробыл при штабе. Меня в зеленку перебросили. Стояли там. Окопы. Я пулеметчиком был. Укры тут же рядом около нас стояли. Даже слышно было, как кричат или громко разговаривают иногда. Или там стучат молотком, топорами, строили что-то, блиндажи, наверное. Стреляли друг в друга мы потом постоянно.
– Пострелять-то успел? – спрашиваю я его, улыбаясь.
– Конечно. Я из пулемета по ним бил, – говорит мне Самбо. – Но меня ранило. Так рвануло, что бронежилет разорвало. У меня ведь легкое задето осколком и живот весь вывернуло. Мне в живот вот такая втулка влетела, – показывает руками Самбо, и я определяю размер втулки сантиметров в пятнадцать. – У меня втулка эта в животе, а жара началась, стрелять начали, и командир мне говорит, чтобы я эвакуационную команду не дожидался, а сам уходил своими ногами на эвакуацию. Вот я с этой втулкой такой в животе и с осколком в легком и бежал как мог на эвакуацию. Дошел. Лежал долго в Первомайке. Ходить поначалу нельзя было. Перевели в госпиталь в Луганск. Потом вот вроде зажило, но мне кофе крепкого нельзя теперь и курить нельзя, но я покуриваю все равно. Там в госпитале я встретил человека, в которого ты стрелял тогда ночью, он оказался командиром и сказал, что пуля около его головы прошла. Я рассказал ему, что это ты, Провиант, в него выстрелил. Мужики и он хохотали над этим долго. Теперь я хожу плохо. Мне залечить все надо. Я потом все равно вернусь в «Вагнер», не в охране же мне работать дома. С матерью говорил по телефону. Я позвонил и сказал, что все у меня хорошо и что я в другом лагере под Ростовом сижу. А она мне говорит: «Что же ты врешь-то мне, я же знаю, что ты на войне и что ты ранен». Рассказали ей про меня. Ждет теперь меня домой, – рассказывает о себе Самбо, и понятно по нему, что еле ходит. И понятно также, что раньше срока его не отпустят домой. Потом мы с Самбо часто вместе чай пили и курили.
Но остановлюсь я здесь на рассказе Самбо о матери и ее реакции по поводу того, что ее сын не сидит в лагере, а воюет. Так вот, дело все в том, что любые родители хотят гордиться своими детьми. Любые. И, конечно, горе для матери, если ее сына посадили в тюрьму, в лагерь, а больше горя еще и доставляет родителем тот факт, что общество осуждает их детей, и их же, самих родителей, осуждает за эту тюрьму и лагерь. Людям трудно жить в таком состоянии всеобщего осуждения. Родители нет-нет да думают о своих детях, которые где-то на чужбине отбывают свое наказание. С одной стороны, думы о ребенке, сколько бы лет ему ни было, а с другой – родитель чувствует к себе неприязненное отношение в обществе. И ладно, если это город хоть большой, а если же это поселок или маленький городок, где все друг про друга все знают и обсуждают любые новости? Сердце матери разрывается, и часто ей приходит мысль о том, «что же это за горе такое у меня родилось, что ничего-то у него в жизни не получается…» И сам сын непутевый, оказавшийся вдруг в заключении, в тюрьме или лагере, страдает от того, что не смог оправдать доверие родителей. Страдает сын от того, что не стал тем, кем могли бы гордиться его отец или мать, – не стал профессором, не стал инженером, не стал знатным комбайнером или умелым мастером, а стал сидельцем. Думает человек обо всем этом, хоть и не сознается в том. Тихо думает, молча думает. И тут война. А на войне этот человек начинает проявлять себя поистине героически. И проявляет он себя, не щадя своей жизни, мстя жизни прошлой, непутевой, и воюя за жизнь новую, достойную. Воюет теперь сын за Россию, но Россию свою, и в этой «новой России» его уважают люди, им восхищаются дети его, и родители в «его России» гордятся им. Вот за такую Россию он, этот сын, готов проливать свою кровь и готов даже умирать. А теперь представьте ситуацию. Сын в лагере сидит, мать дома находится. И вот раздается звонок в
