— Скорее свет! — потребовал Иннокентьев. — Подползайте осторожно сюда. В левом кармане брюк у меня спички.
Он стоял в темноте, держа высоко над раненым руки в стерильных перчатках, стараясь не прикоснуться ими ни к чему постороннему, закусив от волнения губы, сердитый и окаменелый, как Будда. Он ждал новых разрывов бомб: самолёты всё ещё урчали в небе.
Сердюк вытащила спички и зажгла лампу.
При её свете он расправил костные отломки, которым можно ещё было сохранить жизнь, и наложил лигатуры.
В перевязочной сразу стало холодно, как на дворе. Вода из умывальника залила пол. Сердюк подобрала банку с эфиром — она ужо опустела, дурманящий запах эфира разносился в свежем воздухе.
По кивку головы Иннокентьева Тамара поспешно засылала поверхность раны порошком белого стрептоцида.
Теперь повязка. Так. Так. Её пальцы помогали доктору расправлять бинты. Ещё немного. Ну, вот и хорошо. В небе было тихо. Пахло гарью. Дымом. Самолёты ушли. Ну, а сейчас шины Крамера. Побольше ваты на дно их. Нога должна быть в полном покое. Всё. Можно бинтовать и руку.
— Всё чудно, — уловив минуту, шепнула Тамара Нине Сердюк, — мы отделались легкими ушибами. Бомбить больше не будут.
Доктор Иннокентьев сурово покосился на Тамару. Она съёжилась под этим его пристальным взглядом.
— Зовите санитаров, — сказал он. — В отделение его.
Вишнякова выскочила на улицу в халате. Снег вокруг был покрыт пылью, почернел.
— Все цело? — спросила она у санитара, который сидел на куче тулупов.
— Да в сопки засадил обе. Метил в машины, а вишь куда занесло. Аптеку помяло маленько, — спокойно сказал санитар.
Когда пропахшего наркозом Симаченко уносили в землянку для тяжело раненых, Нина Сердюк, которая уже успокоилась и убирала перевязочную, спросила:
— А ты давно знаешь этого лейтенанта?
— Давно. Очень давно. Вместе в семилетке учились, а потом в Ленинграде, — поспешно сказала Тамара.
Зачем понадобилась ей эта маленькая женская ложь? То ли потому, что она была очень одинока сейчас на свете и ей хотелось иметь человека, о котором она отныне могла бы заботиться, или потому, что он был ей симпатичен больше всех остальных, Тамара бы на это не ответила. Ей было все равно, как отнесется к ней дальше Симаченко. Ей хотелось теперь только одного, чтобы он не остался калекой, чтобы он жил, чтобы они снова могли встретиться с ним у шлагбаума и пройти, болтая, до развилки шесть километров по каменистому Мурманскому шоссе.
Обычно бывает так, что доктор, спасший вам жизнь, кажется вам милее и умнее всех других докторов, он один в вашем представлении воплощает весь опыт и всю мудрость медицины. Так и в сознание Симаченко, заслоняя своим существованием всех остальных докторов, Иннокентьев вошёл как главный спаситель. Когда по утрам на обходе он приближался к койке Симаченко, внимательно читал температурный листок, наклонялся к повязкам и нюхал, не пахнут ли раны, когда жёстким и властным голосом он давал указания дежурной сестре, Симаченко в такие минуты верил ему безраздельно.
Как и все люди, которые овладели русским языком не с детства, а изучили его значительно позже, притом, видимо, с большим трудом и упрямством, Иннокентьев говорил очень твердо, стараясь выговаривать каждую букву, и поэтому все его фразы приобретали необычайно строгий, суровый оттенок. Но следя за доктором, Симаченко понимал, что у доктора доброе, хорошее сердце, и готов был слушать всё, что рассказывала о нём Вишнякова.
Ещё в 1930 году Иннокентьев учительствовал в одном из сел Бурят-Монголии, в ста километрах от Иркутска. Комсомолец-национал, он не думал вовсе о том, что будет когда-нибудь хирургом. Потом его внезапно вызвали в Москву в Наркомпрос, и предложили поучиться самому.
— Выбирайте, куда хотите, — предложили Иннокентьеву и дали ему список московских вузов. Он долго перечитывал их названия, расположенные по алфавиту, и потом остановился на Московском медицинском институте.
— Вот сюда хочу, — сказал он коротко и бесповоротно сотруднику Наркомпроса. Какие стремления увлекли Иннокентьева стать медиком, сказать трудно, но вернее всего, желание помочь своей республике.
У бурят-монгола Иннокентьева была одна простая мечта — окончить институт, стать доктором и поехать лечить своих земляков. Даже когда после четвертого курса института его перевели в Военно-медицинскую академию в Ленинград, зная, что отныне он будет только военным врачом, Иннокентьев не покидал мысли о возвращении на родину. В то время в Улан-Уде формировались бурят-монгольские национальные части.
«Поеду туда, буду полковым врачом, буду лечить своих земляков-кавалеристов», — думал Иннокентьев. Велико было его удивление, когда вместо направления в Улан-Уде, он получил приказ об оставлении при Академии.
Раньше Иннокентьев думал, что его не знают, что он мало чем отличается от многих других выпускников Академии, а вот, оказывается, что большой хирург, у которого он занимался, заметил способного, вдумчивого курсанта Академии, запомнил его тонкие, но сильные руки, будто от рождения предназначенные быть руками хирурга, и решил оставить его и дальше при себе. Профессора Академии короткими, будто случайно оброненными фразами во время операций, учили Иннокентьева искусству хирургии.
«Сперва я мальчиком ходил возле них, — вспоминая те времена своей врачебной юности, рассказывал иногда врачам медсанбата Иннокентьев, — они меня, как щенка, выучивали».
А потом постепенно, потихоньку стал он делать операции сам, сначала лёгонькие, обычные апендициты, потом грыжи, а дальше и сложные полостные операции.
Полостная хирургия окончательно увлекла молодого хирурга, и он принёс с собою это увлечение на войну. Как и многие другие хирурги Карельского фронта, он выехал на войну из Ленинграда с автохирургическим отрядом. Они поспели в Карелию во время самых тяжёлых боев.
«— Вы помните, — сказала Вишнякова, — мы встретились с вами первый раз на причале Мурманска. А потом меня на санитарном поезде перебросили южнее, и попала я как раз в этот самый отряд к Иннокентьеву. А вы знаете, какие там бои в первые недели войны были? Мне ещё сейчас они всё время снятся. Я кричу, пищу по ночам, а сестрички меня будят. Один раз даже на пол слетела, а пол у нас в землянке холодный, глиняный, сразу и проснулась... Мы, сестры, в те дни прямо с ног падали. Бомбёжка за бомбёжкой, и раненых пропасть. А тут немцы и финны прут. Иннокентьев прямо высох весь, он и так смуглый, а тогда был, как мумия, худой и чёрный. Часть отряда уехала, часть осталась с нами, и наш Иннокентьев с нами. А финны прут и прут, и надо уже санитарам медсанбата самим раненых с поля боя выносить. Лесок был перед нами. Бойцы, что охраняли наш медсанбат, его подожгли, чтобы лучше были подступы простреливать. А там на фланге ещё раненые. Санитары бросаются за ними, а финны им под ноги очередь из автоматов. Те ползком, ползком, вытащили. Вдруг смотрим, из горящего леса человек выходит обгорелый весь, штаны, гимнастёрка его дымятся, сам шатается, а его уже финны догоняют. Не уйти ему никак, а видно — к нам он рвется. Иннокентьев взял с собою санитара — и в машину. Подъехали только они на машине к обгорелому человеку, откуда ни возьмись «Мессершмитт». Ка-а-ак перейдёт в пике и по машине из пулеметов. Мы, девчонки, глаза руками закрыли. А они тем временем — Иннокентьев и санитар — подхватили раненого и на машине назад. Человек, которого они вывезли, был старший лейтенант пограничник Алехнович. Очень храбрый пограничник. Вылечился и теперь снова где-то воюет.
«И вот, знаете, чуть стало полегче, перебрасывают Иннокентьева на этот участок фронта, ну, сюда, где вы сейчас лежите. Услышали мы, что он уезжает, грустно нам стало очень, как-никак вместе воевать начали, да и человек он хороший, хотя и больно строгий с виду.
«Собрались мы, девчонки, сестры медицинские, и думаем: надо проводить его как-нибудь так, по-человечески. У Легошиной (была такая у нас сестра госпитального взвода, сама из Любани) бутылка мадеры в сундучке хранилась. Вытащила она эту бутылку мадеры, мы на время банки, что больным ставят, утащили, помыли их, застелили столик покрывалом, чистоту в землянке навели, идём звать его, а сами думаем: «А вдруг откажется? Все-таки он военврач второго ранга, а мы что — девчонки».
«Подходим к нему, говорим: «Мы бы хотели с вами попрощаться. Уделите нам полчаса».
«Пришёл он к нам в комнату. Я разлила мадеру, мы выпили, побеседовали, прилично так, а потом Легошина вдруг и говорит: «Товарищ военврач, только не подумайте ничего дурного. Мы бы хотели вас поцеловать на дорогу и пожелать вам счастья!» Он смутился немного, а потом засмеялся и говорит: «Поцелуемся давайте, девушки, не поминайте лихом!»
