Коллектив авторов - Свет Победы

Что такое – эхо войны?
Что такое – эхо блокады?
Это память, тревожные сны,
Это натиск врага – без пощады…

Поколение мирного неба,
Что мы сможем знать о войне?
Как делили кусочек хлеба,
Забывались в голодном сне…
Как зимой бесконечной, стылой
Было больно от страха дышать…
Как постель становилась могилой,
Где лежали ребенок и мать…

Небо чистое над головою.
Все же память о том жива,
Как по Невскому к водопою
Крысы шли… В горле стыли слова.
В осажденном врагом Ленинграде,
Знаю, бабушка честно жила
И, не думая о награде,
Свой паек пареньку отдала…

Беспощадные дни блокады
Вечным эхом на сердце легли.
В память подвига Ленинграда
Я склоняюсь до самой земли.

Эти скромные медали –
Для меня бесценный клад.
Вы фашистам не отдали
Русский город Ленинград.

Мама, дух твоих медалей
В плоть мою, как сталь, проник…
Словно мне награду дали,
А пишу я лишь дневник.

Вы – блокадные солдаты,
Немец вами был разбит.
Подвиг ваш мы помним свято.
Вечный пусть огонь горит!

От Любани до Мги все леса да болота
И суровый, до блеска стальной небосвод.
От Любани до Мги погибала пехота,
Понимая, что помощь уже не придет.

«Где шестой батальон?.. Где четвертая рота?..»
За спиной – Ленинград. Невозможен отход.
«Только насмерть стоять! Только насмерть, пехота!..»
И стоит. И уже с рубежа не сойдет.

Гимнастерка намокла от крови и пота,
Израсходован в схватке последний патрон.
Но стоять, лейтенант! Не сдаваться, пехота!
Ты не станешь, не станешь добычей ворон.

Кто-то тонет, не сбросив с плеча пулемета,
Кто-то легкие выхаркнул с тиной гнилой.
Вот она, сорок первого года пехота –
Меж Любанью и Мгой, меж Любанью и Мгой…

В День Победы ты тихо пойди за ворота,
Ты услышь, как вдали раздаются шаги.
Это без вести павшая наша пехота –
От Любани до Мги, от Любани до Мги…

По вечерам у нас играют и поют,
А я и не пою, и не играю –
Я молодость свою припоминаю
И песни, что давно уж не поют.

Я не пою – я просто говорю
Про молодость ушедшую мою.

По вечерам у нас танцуют или пьют
И в комнате не зажигают света.
Мне помнится, что так же было это
И в молодость ушедшую мою.

Я не пою – я просто говорю
Про молодость веселую мою.

Вино юнцов укладывает спать,
А по утрам будильники их будят…
Мне кажется, что их уже не будет
Тревога среди ночи поднимать…

Я не пою – я просто говорю
Про молодость ушедшую мою.

Поле боя… Смерть… Рассветы…
Пусть прошло немало лет,
Веет отзвуком Победы
От георгиевских лент.

Дым и пламень – злые пляски…
Майский день, Победы пир…
Сквозь проржавленные каски
Травы рвутся… в этот мир.

Январский гром раздался в сорок третьем,
И раскололась мерзлая река.
Бойцы Ленфронта… Как преодолеть им
Торосы льда, теченье и врага?

Он бьет прицельно с политых откосов
По армиям, что заперты в котле.
Но шли вперед солдаты и матросы,
Кровавый след оставив на земле.

А за пехотой в бой рванулись танки.
Но кто-то сгинул между берегов…
Река хранила воинов останки,
Что шли тогда бесстрашно на врагов.

Как будто спрятав их из-под прицелов,
Здесь, на подушке илистого дна
Все берегла – готовых к бою, целых.
Дня них внезапно кончилась война.

Но танки все же прорвались на берег
И стали в ряд, форсировав Неву.
Хоть экипажи до сих пор не верят,
Что в том бою остались на плаву…

Им шансов не было вернуться –
Под перекрестным артогнем,
Где пули свищут, мины рвутся
И ночью видно словно днем.

Шли, обреченные на гибель,
На левый берег на крутой –
Невы взлохмаченной изгибы
Вели на подвиг на святой.

Сгорали роты словно травы –
Враг методично вел обстрел.
Бетонный дот у переправы
Вслед наступающим смотрел…

Помню хлеба ладошку с патокой,
В кузов плавный полет, а потом –
В жутких высверках черную Ладогу
И машину с детьми подо льдом!

Долго плечи наши качали
На морозе застывший крик.
Кто-то в злостной печали
Процедил по-немецки: «Кри-и-иг!..»

Так мы въехали в будни детдома:
Чечевичное сладкое варево,
Полустанки один к другому
И – живое село Варварино,
Где над нами, куда б ни ходили мы,
Причитали: «Ой, деточки-братцы!
Уж погрейтесь, поешьте, родимые.
Ах, соколики-ленинградцы!..»

Ну а мы, глазенками лупая
При свечном шевелящемся свете,
Жались в кучки – обычные, глупые
Ленинградских героев дети.

И не ведали, скорбные, грустные,
Что собою олицетворяли,
Почему эти женщины русские
Перед нами сердца отворяли.
Почему они с нами делились
Бедным, скудным пайковым хлебом,
А их лица худые светились,
Словно звезды, сошедшие с неба…

Но в своей неумеренной младости
Черной Ладоги не забывали –
Вперемежку с детскими шалостями
Мы в тылу как могли воевали.
Мы по полю – коленки исколоты –
Ползали за колосками.
Точно так же, как ищут золото,
Зерна хлебные мы искали.

Пацаны да девчонки бескосые
Шевелили ручонками хилыми
И старались поспеть за взрослыми,
Сколько нашей хватало силы.
Чтоб нигде в сумасшедшей печали
Не цедилось кошмарное «кри-и-иг!»,
Чтобы плечи детей не качали
Над столетьем застывший крик!

Это – Ладога!
Это – Ладога!
Это – Жизни дорога кричащая.
Ах, как надо бы,
Ах, как надо бы
Вспоминать нам ее почаще!
Чтобы те, кто сегодня в нытиках,
Не забыли Дорогу в счастье,
Поколение целое вытекло
По которой, но это – частное!
А как главное, да, как главное –
На машинах сидело будущее:
И закутанное, и подавленное,
И молчащее, и орущее.

Анна. Аннушка. Анюта.
Скоро ей шестнадцать лет.
В Ленинграде в холод лютый
Ты несешь отцу обед.
От Можайской пешим ходом
Верных два часа пути.
И не так уж страшен холод,
Но не хочется идти.
И дорога ей знакома,
А под сердцем – лед-свинец.
Надо бы остаться дома,
Да ведь ждет ее отец.
Шла, дорогой вспоминала
Одноклассников, семью…
Двое суток мать искала
Дочку старшую свою.
Двое суток выла вьюга,
Билась около дверей,
Окаянная подруга
Безутешных матерей.
А на третьи – перестала.
Отыскала дочку мать.
По одежде лишь узнала
(Лучше и не вспоминать).
Артобстрел. И холод лютый.
Чаша выпита до дна.
Аня… Анечка… Анюта…
Кончилась твоя война…
Ранним утром, в Ленинграде,
В сорок первом, в декабре…
Я пишу стихи в тетради
Ане, маминой сестре.

Уходят совсем ветераны,
Редеют седые ряды…
Болят не телесные раны –
Болит у них сердце в груди.

Болит, а точнее – болеет
За все, что случилось в стране…
В окошке закат пламенеет,
Как зарево битв на войне.

Рассвета уже не успеют
Дождаться они, но стоят…
За ними Москва – разумеют,
Одесса, Смоленск, Ленинград.

За ними – седой Севастополь,
За ними – стальной Сталинград…

Стоит ветеран, словно тополь,
А пули летят и – летят!

Мы за хлебом занимали очередь с вечера.
Все старухи да мы, дети малые.
Я узнал тогда, что звезды не вечные,
И еще узнал, какие зори алые.
Я прошел насквозь те ночи холодные,
Где луга в росе – гигантские простыни.
Если б не были в те дни мы голодные,
Эти ночи были просто бы проспаны.

У старух такие личики сморщенные.
Разговоры полушепотом, жуткие.
Как метались они в криках «Смена очереди!»,
Обучали нас выносливости сутками!
Угощали нас заквашенной пахтою,
Обижались, если пахту не брали мы…

А мы окурки смолили украдкою
И в пристенок играли медалями!
И… дрались – кулаками, не камнями.
В ранки сыпали глину целебную…

И росли мы нормальными парнями,
И влюблялись в Россию бесхлебную.

Нелегко нам живется на свете.
Но крепись и мужайся, мой брат!
Мы же послевоенные дети –
Дети славных отважных солдат.

Мы заветы отцов не забыли –
Неразрывна с Отечеством связь.
И не сказки – суровые были
Мы читали, отцами гордясь.

Это непобедимое племя
Будем славить и ныне и впредь.
И глухое, жестокое время
Нашу память не сможет стереть.

С нами наши отцы, наши деды.
Нам не страшен любой ураган!
И священное знамя Победы
Растоптать не позволим врагам.

Жесткий кипрей на сизом кургане.
Желтое солнце пронзительно греет.
Черная птица ходит кругами.
Пыль над дорогою в воздухе реет.

Кажется мне, мы играем в индейцев,
В горькой полыни сижу я в засаде.
Только от солнца некуда деться,
Некуда деться от звона цикады.

Я наблюдаю за черною птицей –
Черная птица ходит кругами.
Мне это снится или не снится?
Может, все это было не с нами?

Черная птица солнце закрыла
Острыми крыльями, как облаками.
Копоть и пепел в сторону Крыма
Ветер июльский несет над полями.

Над головой моей небо дробится,
И осыпается цвет бересклета –
Это пикирует черная птица
В год сорок первый российского лета.

Трассирует ночное небо
Мильоном звезд над головой.
И пахнет степь горелым хлебом
И свежескошенной травой.

Колесами стучит теплушка,
Состав уходит на восток.
А я жалею об игрушках,
О мишке плюшевом без ног.

Хоть от свечи не много света,
Читает бабка из угла
О том, как девочка Козетта
В красивой Франции жила.

И мы минут пятнадцать едем,
А после три часа стоим.
Приглядываюсь я к соседям,
Притихшим сверстникам своим.

И вижу: в кофточку одета,
В больших солдатских сапогах,
Сидит ожившая Козетта
С огромной куклою в руках.

Не знаю, мало или много
Еще читать бы нам могли, –
Я помню только крик «Тревога!»
И тело теплое земли.

Потом неведомая сила
Нас между взрывов и огней
Так в насыпь мягкую вдавила,
Что нам хотелось слиться с ней.

Еще я помню: из кювета
Глазами как осенний лед
Смотрела мертвая Козетта
На уходящий самолет.

Заросли лебедою воронки,
По весне снятся легкие сны.
Но хранятся в домах похоронки
На солдат, не пришедших с войны.

Хоть сирены давно отзвучали,
Но былое нахлынет опять.
И протяжно вздыхают ночами
И вдова, и солдатская мать.

Жизнь сложилась не очень-то сладко:
И Победу встречали не все,
И суровое слово «солдатка»
Было познано в полной красе.

Та – вдова, та – жена инвалида,
Дети малые – в доме одна.
Не согнула их боль и обида,
Не сломила их силу война.

Как могли помогали друг другу,
Жили просто, без лишних затей.
Одолели и боль, и разруху,
Поднимая страну и детей.

Мужикам было все-таки проще:
В День Победы медали на грудь –
И за городом в солнечной роще
На природе друзей помянуть.

Вспомнив прошлое, спев и поспоря,
Отрешиться от мелких забот.
А потом – кто на шахту, кто в море —
Разойтись и не видеться год.

Грозы падают, пенятся реки.
Пар валит от нагретой земли…
А по миру все ходят калеки,
В грудь планеты стучат костыли.

Где же, где та телега,
Что спасла мою быль?
Зимы ль скрыли под снегом,
Вся ль рассыпалась в пыль?..

Под оставленным Курском
Бомбы с воем рвались.
Путь кровавился узкий.
Ох ты, детская жизнь!

Сброшен вмиг неба полог
На тележный обоз.
Целил в детку осколок
Меж скрипучих колес.

Промахнулся визгливый:
Не в телеге – под ней
Средь пеленок из глины
Тлел во мне непугливо
Жар сегодняшних дней…

Небо ходит всех выше,
Скинув страшную тьму.
Сквозь тележную крышу
Проросла я к нему.

Сердце защемило, застучало –
Музыка вдруг близко зазвучала,
С детских лет мне самая родная.
Слушала, от счастья замирая…
Босоногой девочкой бежала
За оркестром – марш тогда играл он.
Что есть мочи я за ним летела,
Каждою кровинкою звенела.
Не пришла в село мое молва,
Что у марша есть еще слова:
Как славянка крепко полюбила
И потом его не позабыла.
Выросли со мной мои заботы,
Но как только заиграет кто-то
Марш любимый – в детство возвращаюсь
И прощаюсь с ним не напрощаюсь…

Я не знала тогда, что отец – ветеран,
Воевал в Сталинграде, дошел до Берлина,
Что в душе носит боль затянувшихся ран…
Было мне от рождения три с половиной.

Я пугалась теней, что таились в углах,
А войны не боялась на детской картинке.
Только знала одно: свет в отцовских глазах
Был теплей и светлей огонька в керосинке.

А в домашней печурке резвился огонь,
И в воде быстро таяли звонкие льдинки.
Улыбался отец, и родная ладонь
Отгоняла мой страх, вытирала слезинки.

«Нет земли за рекой!» – все кричит комиссар.
Снова падает он, батальон поднимая.
Мы у Волги все держим кровавый удар –
И еще далеко до победного мая…
И в дыму, разрываясь, грохочет броня,
Над телами по полю кружит черный ворон.
То ли сон, то ли быль – вьются змеи огня,
Ненавистный в ночи поднимается ворог…

И что ни расскажу – все будет мало
О скромном, удивительном отце.
Все русское любил… Взгрустнет, бывало…
И светится улыбка на лице…
В беседе дорожил правдивым словом,
И предо мной вставал победный стяг –
Удержанный на поле Куликовом
И поднятый на свергнутый Рейхстаг!

Мужья лежать остались в братских
Могилах, свой исполнив долг,
И вдовы, бывшие солдатки,
Украдкой плакали в подол.
Земля – горушки да овражки…
И бабам после майских гроз
В одной с коровами упряжке
Пахать в ту пору привелось.

У многих ватники в заплатах…
Еда – нередко хлеб да квас.
Тогда ни сеялок, ни жаток
В помине не было у нас.
В свои семь лет и я не глядя
Дуранду грыз, жевал кипрей…
И пусть мне скажут: сбрендил дядя.
Но я светлей не помню дней.

Еще в тумане отдаленный холм
И не сверкает небо над лесами,
А мать, разбуженная петухом,
Лежит уже с открытыми глазами.
Обдумывает, чем займется днем,
Какую сварит для семьи похлебку…
Чуть рассвело – уже бренчит ведром,
Ножом лучину щиплет на растопку.

В соседней деревеньке в этот час
Еще в постели Шура-почтальонка.
Еще беда не отыскала нас –
Еще в дороге где-то похоронка.

А ведь меня могло не быть…
Осколок выше и правее.
Но мой отец живых живее
И снова учится ходить.
А ведь меня могло не быть:
Случайный выстрел часового…
Но мать и до сих пор здорова.
Едва ль их судьбы повторить
Мне доведется, думал я…
Давно отец и мать в могиле,
А я живу, и не убили.
Да обойдет судьба сия!

Сирень стоит в желтеющем цвету,
Прижавшись веткой к старому кресту.
Когда-то деревенька здесь была,
Да в сорок третьем сожжена дотла.
И пепелище поросло травой,
И новый лес шумит над головой,
Молчит, скупые повести храня.
Деревня… Гарь… Здесь все – моя родня.

Мы из города уедем под кров
Душу лечащей лесной тишины.
Ну и здесь напомнит грохот войны
Из-под наших ног брусничная кровь.
А луна бледна, как цинковый гроб.
И боимся мы своих же шагов…
Да очистится страна от врагов,
Да избавится земля от хвороб!

На станции с названьем странным Мга,
Затмив свеченье желтых фонарей,
Над миром сонным нависала мгла,
Река струилась в сонном серебре.
Луна взошла, ленива и кругла.
Какая ночь! Откуда быть беде?!
Когда же лунно пожелтела мгла,
Сползла безмолвно к медленной воде,
Тогда уснуло все: от высоты
Ночных небес и до речного дна…
Но ветра вздох поймавшие листы
Сквозь сон прошелестели вдруг: «Война…»
На станции с названьем странным Мга…

Мы – дети убитых на фронте отцов,
Убитых на самой жестокой войне.
И нам не свести ни начал ни концов –
По чьей они гибли коварной вине…

За что им досталась такая судьбина –
Об этом не скажет вовеки никто.
А правда жестока, остра и глубинна –
Но славен военный победный итог!

За ними – их доблесть. Победа – за ними.
И Суд Высочайший – у них,
На обелисках оставивших имя
И в землях зарытых своих и чужих…

Священную память о них огорчить
Не смеем мы, сироты фронтовиков,
И внуков и правнуков будем учить
На подвиге их мы во веки веков!

Играли, дрались, разбирали ворота,
Чтоб строить плоты. Жгли костры на реке.
Мой первый учитель командовал ротой
В штрафном батальоне на Курской дуге.

Он был скуп на ласку. Жил в школьной квартире.
Он верил, что нужен советской стране.
Как русский апостол, в парадном мундире
Верховный висел у него на стене.

Тянуло войною из-за горизонта,
Но люди устали от прежней войны.
Мы дети солдат, возвратившихся с фронта,
Мы поздние дети великой страны.

Идеи, иллюзии… Пьяный наместник
Нас предал. Теперь все друг другу враги.
Забыты страною победные песни.
Учитель в могиле. А мы – штрафники.

Разбитый дот. Осколочный металл.
Война давно ржавеет в катакомбах.
Вслепую здесь похоронил обвал
В корнях берез невзорванную бомбу.
А соловьи поют. Земля в цвету.
Среди травы разбросаны ромашки.
Березы атакуют высоту,
Как моряки в разорванных тельняшках.

Не выветрился дым от самокрутки
На фотке, что висела на стене,
Где был заснят старлей в танкистской куртке,
Свой табачок тянувший на войне.

Дым тихо улетал в окно домишки
В краю, где он рожден был скобарем,
Откуда и ушел, почти мальчишка,
В училище за первым кубарем!

И молвил дед Иван, могутный, древний,
С лицом в морщинах, что дубовый срез:
– Степана уважала вся деревня,
Был справный малец, да попал под Брест!..

И фото переслал домой с письмишком,
Что, мол, воюет в танковых частях,
Что меж боев случилась передышка
И написать решил на радостях!

Что крепче нет брони, чем в наших танках,
Что экипаж и дружен, и умел.
Передавал привет соседской Таньке
Да младшим слушаться отца велел!

Писал, что бить фашистов не устал он,
Что отступленье временно, и будет им,
Ведь сам Главком, ведь сам товарищ Сталин
На всю страну сказал: «Мы победим!»

Что поподробнее напишет скоро…
И тут меня как пулей обожгло,
Так дед взглянул пронзительно и скорбно:
– Пятнадцать лет письмо до дома шло!

И что-то было в этом взгляде странном,
Коль разом помутнел в стаканах спирт…
Так пусть же будет пухом для Степана
Землица, под которою он спит!

Старик смахнул слезинку с подбородка,
Рукою рубанул по топчану:
– И младшенькие, два моих погодка,
Ушли в сорок четвертом на войну!

И оба сгинули в германском крае…
Да что возьмешь с хмельного дурачка?
Скотина-то непоена в сарае,
Ужо задаст мне нонече дочка…

Лей, батя, лей в граненые стаканы,
По самый край их искупав в вине,
За старшенького твоего Степана
На той Отечественной на войне!

И не возьмет нас никакая водка,
И никаких не хватит нам скорбей,
Чтоб помянуть меньших твоих погодков
И всех на той Великой – скобарей!

В войну игравшие мальчишки –
Мы просто бредили войной.
В своем брезентовом пальтишке
Я был не самый заводной.

Я заводным прослыл позднее.
Хватало – и с лихвой – в те дни
Постарше, и поозорнее,
И посмышленей ребятни.

Из крови, из огня и стали
Победный выкован венец.
Ах, как мы ждали, как мечтали,
Что вот он явится – отец!

Что он вернется в самом деле:
Погоны, ордена – герой…
В сгоревшем танке мы сидели
В заросшей яме под горой.

Мы шли в солдатские траншеи,
Шли за околицу, в луга.
Там, вытянув цыплячьи шеи,
В штыки бросались на врага.

Бросались то есть друг на друга
На героической волне.
И было туго, было туго
Не раз несдавшемуся мне.

Зато росла в груди бравада.
Ведь я в атаке до конца
Стоял за Родину как надо.
И за отца. И за отца…

Янки врут до безобразия,
Но не попадусь к ним в сети я…
Будь свободною, Абхазия!
Славься, Южная Осетия!

Его приветил снова Кремль Московский.
За древнею стеною – пир горой.
«Про Сталина, какой он был плохой,
Прошу вас очерк напечатать броский».

«Товарищ Сталин для меня – святой!»1 –
Хрущеву молвил маршал Рокоссовский…
И вскоре лысый лицемер кремлевский
Отправил полководца на покой…

Приспособленцы города и мира!
Какой пример красноречивый вам!
Он отлучен от славы и от пира,

Но завещал двуногим флюгерам
Не лаять на вчерашнего кумира
И не рычать на опустевший храм.

Когда отступали,
Дома и людей
Фашисты сжигали
В деревне моей.

Сельчан загоняли
Штыками в сарай,
Его поджигали…
И все… Погибай!..

Насытившись болью,
Ушли палачи.
И зарево кровью
Алело в ночи…

Стоит пред глазами
Деревня моя,
Где реки – слезами,
Где море огня.

Не балован отеческою лаской –
Нам детство без отцов дала война –
Ел черствый хлеб, не увлекался сказкой,
Сиротством нахлебался ты сполна.

Ты спал в мешке, из одеяла сшитом,
Который за плечами мать несла,
Жил в шалаше лесном, ветвями крытом,
Когда зима метелями мела.

А помнишь, что обжитую стоянку
Сменили вдруг, чтоб замести следы?
Прошли болото топкое, делянку,
И ты молчишь, хоть сутки без еды.

Пил из болота черпанную воду,
Что пахла гнилью, плесенью и мхом.
В мороз и в дождь – в любую непогоду –
Не знал ты, что такое теплый дом…

Но вынес все, дождался ты Победы
Назло врагам, наперекор судьбе.
Живи теперь, коль позади все беды, –
Вся эта жизнь принадлежит тебе.