Подвыпивший подпоручник в глубине избы снова поднялся и запел: «Если завтра война…»
— Молчи, дурак! — перебил его резкий голос.
— Существует некая нить, связывающая нас, — продолжал тем временем Вихерский, — это фронт. Люди, разутые, одетые в тряпье, хотят сражаться…
— И одновременно столько же, — перебил его Рашеньский, — политиканства. — Теперь он обращался уже к полковнику, с которым был на «ты», что неприятно поразило Радвана. — А тебе не кажется, что мышление некоторых как бы застыло? И отнюдь не тех, кому довелось пережить больше других. Только и слышишь: «Два извечных врага сожрут друг друга, а мы на их останках…» А что на самом деле думает об этом Верховный?
Воцарилось молчание. Радван понял, что должен что-то сказать.
— Верховный, — произнес он, — что говорит, то и думает.
Это прозвучало не очень-то убедительно.
— Да, да, разумеется, — согласился Рашеньский. — Но вы не замечаете определенного анахронизма?
— Какого еще анахронизма? — спросил полковник.
— Когда я слушаю наших политиков — с лондонской сцены или здешней, — у меня создается впечатление, что они как бы из иной эпохи, что действительность существует сама по себе, война — тоже, а они разыгрывают какой-то спектакль — для истории или для самих себя, понимая, что это только театр, что их роли из другой пьесы я написаны в другой ситуации…
— Это опасные мысли, сынок, — тихо заметил Валицкий, глядя на Радвана, — знай, что никто никогда не знает, из какого он театра. Может, ты тоже взял себе роль, не отвечающую нынешней эпохе?
Рашеньский будто бы не слышал.
— Какой смысл, — повысил он голос, — имеют эти жесты, фразы в духе Ягеллонов [24]?
— А тебе не снятся те времена?
В офицерский клуб вошел дежурный офицер; окинув взглядом присутствующих, увидел Валицкого, подбежал к нему.
— Верховный просит вас, полковник, зайти к нему.
* * *
Валицкий в нерешительности остановился перед кабинетом, отданным в распоряжение Верховного. Подумал, что старая дружба бывает иногда обременительной для людей, достигших, как Сикорский, самых высоких руководящих постов. Помнит ли генерал, а вернее, желает ли помнить их долгие ночные беседы в вилле на Мокотове [25], когда между ними не существовало никакой служебной зависимости? Разумеется, старых друзей приближают обычно к себе, но не всех. Во-первых, не все могут быть полезными, а во-вторых, не все хотят быть таковыми. Впрочем, люди с годами меняются. Он, Валицкий, после двух лет, проведенных в России, стал другим человеком, да и Сикорский, наверное, тоже. Наконец решившись, вошел в кабинет.
— Пан генерал, полковник…
Сикорский перебил его. В сердечности, с которой он встретил Валицкого, последний не заметил никакой позы или принужденности, может, только фраза «Садись, старый боевой друг…» прозвучала несколько патетически… Ему хотелось, чтобы генерал, как раньше, обратился к нему по имени. Но кто знает, сколько у Сикорского было уже таких встреч? Может, он рассматривает их как необходимую уплату долга из далекого прошлого?
— Я знал, что встречу тебя здесь. Хотел отозвать тебя в Лондон.
— Не надо, генерал. Пока могу, хочу служить в действующей армии.
— Мы же обещали друг другу, — сказал Сикорский, — что еще поработаем вместе. Ты относишься к тем, кому не доверяли, потому что они понимали, что происходит. А такие люди мне нужны… — И спустя минуту, поскольку Валицкий молчал: — Много, пережил?
— Много.
— Не хочешь говорить об этом?
— А зачем?
— И поэтому не любишь их?
— Кого?
— Я имею в виду, разумеется, русских, — несколько повысил голос Сикорский.
— Ничего ты не понимаешь, генерал. — Валицкий говорил тихо, словно нехотя. — Просто я знаю о них больше, и о нас тоже.
И вдруг подумал, что не испытывает желания рассказывать Сикорскому ни о своих лагерных переживаниях, ни о себе, как будто каждое его слово могло прозвучать фальшиво, быть неправильно понято. О чем он, собственно, хотел поговорить с Верховным? Обо всех здешних делах Сикорский наверняка информирован, а его, Валицкого, мнение по вопросам большой политики… Захочет ли генерал выслушать его? Молчание явно затягивалось.
— Можно закурить, генерал? — спросил он наконец.
— Конечно.
Валицкий вынул из кармана пачку русских папирос и вдруг вспомнил.
— А впрочем, — сказал он, — у меня к тебе просьба, можно сказать, личного характера.
— Слушаю тебя.
— Речь идет не обо мне, а о молодом офицере, с которым мы вместе сидели в лагере, поэте, журналисте Рашеньском.
— Я где-то слышал эту фамилию, — заметил Сикорский.
— Нельзя ли его отсюда забрать, перевести в Лондон или в твое распоряжение?
— Почему?
— Люблю его, — сказал спустя минуту Валицкий. — У меня никогда не было сына… Здесь его съедят, а тебе он пригодится.
— Почему? — повторил Сикорский.
— Потому что он… — заколебался полковник, — ничего не понимает. Его репортажи из России не понравились здешним вождям, а его беседы с солдатами…
— Что, чересчур благожелательные для Советов? За это теперь не наказывают, — промолвил чуть ли не менторским тоном Сикорский.
Валицкий словно не слышал.
— Он не восторгается русскими, но очень серьезно трактует подписанное с ними соглашение и хотел бы честно писать и о них, и о нас. Ты же знаешь, сколько здесь ненависти и что говорят о России.
— Знаю. Не следует высказывать это вслух.
— Вот именно, — с иронией произнес Валицкий. — Тебе рассказывал Андерс, как Сталин жаловался, что даже Кот не очень-то лестно отзывается о России?
— Не рассказывал. А что это за история?
— Дело было так. Сталин заявил, что часть нашей прессы и многие поляки поливают грязью Советский Союз, на что Андерс ответил, что только дураки плохо говорят о союзниках. Сталин усмехнулся и добавил: «Мне цитировали слова не дурака, а посла Кота…»
— Этого не могло быть. Кот слишком умен, чтобы сказать что-то не то, что могло бы дойти до Сталина.
— Речь идет о царящих здесь настроениях. Ты же знаешь, как у нас умеют травить людей.
— Но не у меня.
— И все же подумай, генерал, о Рашеньском, он может тебе еще пригодиться.
— Хорошо.
Сикорский встал и подошел к окну. Уже смеркалось, он увидел лишь белую пелену снега и лес на горизонте.
— А ты? — обернувшись, спросил он вдруг. — А ты, — повторил, — что думаешь о договоре?
— Благодаря ему я здесь, — сказал Валицкий. — И все мы благодаря ему здесь, в мундирах, с оружием, и нам предоставлена возможность сражаться.
— Это все верно, — согласился Сикорский. — Но в более широком смысле? — несколько резковато добавил он.
— Сказать тебе откровенно, что я думаю? — Валицкий усмехнулся.
— Как и раньше.
Лицо полковника стало серьезным.
— Ты вложил в это много сил, — сказал он, — но они могут пропасть даром.
— Ты что, противник моей политики? Ты?
— Нет. Но, поверь мне, генерал, может, я и ошибаюсь, однако такую политику так проводить нельзя.
Сикорский молчал. Взял с письменного стола блокнот, подержал его в руке, как будто намеревался что-то записать или проверить свои записи, затем положил его на место.
— Продолжай, — промолвил наконец.
— Так вот, надо, — горячо заговорил Валицкий, — либо окончательно решиться на этот союз и все вытекающие из него последствия…
— Какие?
— Сам знаешь. Я изучил русских, знаю, какие они. Начнем с границ, ибо было бы наивным предполагать…
— Хорошо. Дальше?
— Цена не такая уж малая, но может окупиться. Далее — отношение к ним. Эту двойственность не удастся сохранить. Они слушают и читают. Если мы исходим из того, что оптимальным решением было бы поражение Германии и поражение России…
— Я из этого не исхожу. Но я обязан предусмотреть возможные варианты развития событий.
— Они тоже. Я уже говорил: либо союз, либо твердость и неуступчивость во всем, в противном случае это будет ни союз, ни твердость.
— А ты за что?
— Я — за союз…
— В политике, — перебил его Сикорский, — не бывает такого выбора. Ты этого не понимаешь. Мне кажется, Сталин в целом искренне стремится добиться польско-советского сближения. И, видимо, как и я, понимает, что не все проблемы можно в данное время решить.
Валицкий не отзывался.
— Почему ты молчишь?
— Видишь ли… ты все время играешь… Изучаешь свои карты, карты партнера, гадаешь, стоит ли… А может, необходимо принять смелое решение, которое явится поворотным пунктом в истории?..
— Я такое решение принял, — нехотя промолвил Сикорский.
— Хорошо, — сказал Валицкий и добавил, хотя сам перестал уже в это верить: — Ты способен на это. А может, дело в его реализации? Извини, но если бы нашим послом в России был Дмовский [26], а не Кот, он наверняка, невзирая ни на что, проводил бы последовательную линию. И сегодня вся советская печать говорила бы о наших требованиях в отношении границ на западе…
