Через плексиглас кабины Аркадий посмотрел на левый мотор. Все вроде нормально. Значит, неполадки с правым. Так оно и есть: из-под кожуха мотора по плоскости к срезу крыла тянулась, переливаясь в лунном свете, ровная серебристая полоса. «Может быть, обойдется еще? Может быть, пронесет нелегкая?» Лицо штурмана, обрамленное темным мехом туго затянутых ушных клапанов шлемофона, не выражало ничего, кроме обычной озабоченности. Аркадий с удовольствием отметил это про себя. Мотор вдруг сделал перебой. Еще и еще!..
Наушники выплеснули взволнованный голос Михаила:
— Перебои в правом моторе! Товарищ командир, винт заклинило!
И тогда штурман сказал тоже:
— А я надеялся…
— И я тоже надеялся. Масляный радиатор отказал, — подытожил Аркадий. — Че-е-ерт!
— Один мотор на «туда и обратно». Без бомб, Аркадий, еще куда ни шло, а с полной нагрузкой…
— Коля! Мы сбросим бомбы на немцев, только на них. С этим все! Как там запасная цель?
— Позади, километрах в сорока.
— Точнее?
Николай прикинул по линейке расстояние, скорость, определил угол сноса при одном работающем моторе и склонился над картой.
— В тридцати трех! Облачность низкая, сплошная. Ветер сильный, лобовой… Узел железных дорог.
«Голубая двадцатка» развернулась на сто восемьдесят градусов. Летели молча. Резкий встречный ветер гасил и без того малую скорость. Штурвал, напоминая о мертвом моторе, по-приятельски давил Аркадию на ладонь: «не забывай о крене». Николай, отработав данные по запасному объекту, обвел его на карте красным карандашом и спросил у Аркадия:
— Бомбим вслепую?
— Нет. Бомб у нас негусто.
— А мотор?
— А война?
Спорить было бесполезно: Аркадий нахмурился. Машина, словно в молоко, нырнула в толщу облаков. Стрелка альтиметра дрогнула, замерла и поползла вниз. Ночь. В ночи земля. И ни огонька в ночи.
— Аркадий! Цель под нами. Даю свет!
Маленькими лучами вспыхнули и повисли над землей САБы — светящиеся авиабомбы. Под ними растекся бесформенным темно-зеленым пятном хвойный лесок. Черными квадратами и прямоугольниками крыш проскользнул под крылом заснеженный поселок. Проплыла в обнимку с колеблющейся тенью угрюмая башня элеватора. Станция. Узорная паутина рельсов на белом снегу. Глухой тупик с резервными паровозами. Водокачка… Снизившись, машина прошла над путями, над тесным скопищем вагонов, платформ и цистерн. Эшелоны, эшелоны, эшелоны…
В небе забесновались лучи прожекторов. Прямыми слепящими колоннами уперлись в косматую грудь облаков, отпечатав золотые круги, разбежались по сторонам, ошаривая подступы, и скрестились над станцией. Зенитчики стреляли на слух. Разрывы снарядов магниевыми вспышками вспарывали темноту, уже разграфленную пулеметными трассами, как лист канцелярской книги. Какая графа придется на «голубую двадцатку» — «приход» или «расход»? Уклоняясь от прожекторов, они неумолимо ринулись на цель.
— Давай! — Аркадий махнул рукой.
Смерчи огня заполыхали в гуще вагонов и платформ. Багрянцем окрасилась изнутри и осела застекленная крыша паровозного депо. Изогнулась легко, как нагретая восковая свечка, железная колонка водокачки. Одна из бомб угодила в состав с горючим. Чудовищный желто-лимонный гриб, окаймленный вихрящимся дымом, вырос над станцией, уподобившейся пробудившемуся вулкану.
Лучи прожекторов высветили кабину. Резкие и, казалось, горячие, они опаляли Аркадию лицо, проникали сквозь сомкнутые веки и давили, давили на глазные яблоки. Острая боль эта ослепляла, отдавалась в затылке. Словно гончие псы при виде близкой добычи, часто и взахлеб затявкали скорострельные зенитные пушки. Аркадий вслепую бросил машину на плоские крыши станционных строений и, почти коснувшись их, взмыл вверх. За спиной коротко простучал пулемет стрелка-радиста. Луч погас.
— Молодец, Миха! Молодец!
«Голубая двадцатка» буревестником пронеслась над пылающей долиной и курсом на восток растворилась в ночи. Пробив облака, они долго еще наблюдали, как сквозь мрачную толщу их сочится знойное зарево: пурпурное пятно разливалось по белым пышным валам и трепетало, жило, то светлея, то затухая. Удовлетворенные успехом, они подтрунивали друг над другом.
— А кто-то весь боекомплект на какой-то барахляный прожекторишко ухлопал, — с серьезным видом говорил Аркадий. — Слышу за спиной, будто цепами хлеб молотят. Немцы тому человеку персональный счет предъявят за разбитые стекла, зеркала и попорченные механизмы.
— Я прямо по лучу, по лучу! В самую его сердцевину очередь выдал! В глаз ему! — счастливо откликался Михаил.
— И не боялся? — спрашивал Николай. — Струхнул малость, а? Струхнул, когда тебя с головы до пяток просветило.
Машина все набирала и набирала высоту. Это нужно было Аркадию для того, чтобы потом дать хотя бы небольшое послабление надсадно ревущему мотору. Вновь ласково и призывно замерцали в темном бездонье далекие звезды. Ветер утих. Облака горбатились внизу грядами. Победа! Все трое чувствовали ее. Михаил завел песню. Николай, к удивлению Аркадия, стал охотно подпевать. «Оттаяли». И мысль эта была приятна Аркадию. Он теперь надеялся на благополучный исход полета и тоже отдыхал. Прожекторные щупальца, взрывы и огонь — все в прошлом, а впереди — завьюженный аэродром, теплый конференц-зал, расспросы друзей…
Там, где пехота не пройдет
И бронепоезд не промчится,
Угрюмый танк не проползет —
Там пролетит стальная птица.
Пропеллер, громче песню пой,
Неси распластанные крылья…
У Николая не было ни слуха, ни голоса. Петухи, которых он пускал, веселили Аркадия. Он представил себе Сумцова, прослушивающего песенный репертуар новоявленного певца, и рассмеялся:
— Коля! Твой первый концерт для Сумцова. Песенный коллектив «Голубая двадцатка».
И стало тихо. Нет, песня еще слышалась, а фон… звуковой фон пропал. Чуть погодя оборвалась и песня. За кабиной посвистывал рассекаемый плоскостями воздух, да тикали чересчур громко неумолчные часы на приборной доске. Аркадий безо всякой надежды посмотрел на левый мотор. То, чего он втайне опасался, произошло. След масла, протянувшийся из-под кожуха к срезу крыла, подтверждал его предположения.
— И у этого радиатор. Все. Буду тянуть вперед помалу: запас высоты пока есть. А там… Для нас — ближе фронт, ближе дом. Так я говорю?
— Так-то оно так… — в голосе Николая Аркадий уловил нотки сомнения, может быть, и боязни.
Сам же Аркадий к возможной гибели относился так, как относится к ней идущий в атаку солдат. Эта мысль слабо пульсирует где-то глубоко в подсознании, а на переднем плане бьется огромно лишь: «Поскорей добежать бы вон до той выбоины, рытвины, воронки; поскорей достичь бы вон того бугра, холма, окопа — там победа, а значит — жизнь». Но уж ежели задело солдата пулей или осколком и упал он на землю, то кажется ему, что смерть, единожды затронув, занесла над ним косу вторично и на сей раз не промахнется, секанет под корень. А укрыться солдату негде: лежит он между своими окопами, из которых только что выскочил, и вражескими, до которых еще бежать да бежать. Лежит на ничейной полосе беспомощный и всем напастям открытый, как распеленатый младенец. А отползти солдату в укрытие нет возможности: иссякли силы. А жить солдату ой как хочется! Вот когда мысль о неминуемой смерти из подсознания властно пробивается вперед и заполняет не только думы, но и существо. От нее солдат не отмахнется, как прежде, не выкинет ее из головы…
Аркадий чувствовал себя сейчас одновременно и как атакующий и как раненый. Эти два чувства боролись в нем, и пока трудно было предсказать, какое одержит верх. Он терпеливо ждал, чем закончит штурман начатую фразу.
— Ближе к фронту — больше немцев, — наконец выдавил тот.
— На головы им не опустимся, будь уверен.
— И посадочную площадку они для нас тоже не обозначат.
— Это верно, — согласился Аркадий, — приготовьтесь на всякий случай к прыжку. Слышишь, Михаил? — и, когда в наушниках прозвучало лаконичное слово «да», добавил:
— Прыгать по команде. Враз прыгать.
Все было сказано. Все было понятно. Безмолвным серебристым призраком скользила «голубая двадцатка» к едва просветлевшей полоске восхода. Облака коснулись машины, и она рвала их фюзеляжем, плоскостями. Кабину окутала мгла. На плексигласе набухали водяные капли, округлялись, удлинялись и, срываемые встречным потоком воздуха, исчезали. Стрелка альтиметра переместилась под километровую отметку. До земли — девятьсот пятьдесят, девятьсот, восемьсот пятьдесят, восемьсот… семьсот пятьдесят, семьсот… «Когда же кончится облачность? И ветер. Разнесет ребят, разбросает — не соберешь».
— Прыгать разом! Опознавательный на земле — короткие свистки.
…шестьсот пятьдесят, шестьсот, пятьсот пятьдесят…
