Оккупация проходила так. Первые два-три дня немецкие солдаты грабили по дворам съестное — яйца, молоко, сметану, овощи, фрукты, телят, поросят и т. п. Потом это было прекращено, и они покупали продукты на базаре или по дворам. Были выпущены специальные немецкие марки, которые имели хождение только на оккупированной территории.
Немцы реквизировали по дворам все, что может гореть: разбирали на дрова заборы, сараи, пилили фруктовые и декоративные деревья. Официально это называлось конфискацией топлива для нужд германской армии.
В продолжение всей оккупации немцы расселяли солдат и офицеров на постой в частные дома. На время постоя на двери дома мелом писалось по-немецки, кто здесь расселен. Уходя, немцы обязательно стирали эту надпись, чтобы следующий квартирьер знал, что дом свободен для постоя. Расселяли так, чтобы каждый немец имел кровать с простыней и одеялом. Где будут спать хозяева, немцев не интересовало. Ни один из поселявшихся в нашем доме немцев не отбирал у нас ничего съестного, но в то же время ни один из них и ничего не давал, хотя они постоянно пили чай с сахаром, ели консервы, жевали галеты и т. п.
На постой в наш дом попадали немцы, которые не проявляли грубости к хозяевам дома. Никакой доброты и приветливости, естественно, тоже.
Немцы смотрели на русских как на недоразвитых, вроде животных, которых совершенно незачем стесняться. На пустыре, около улицы, ведущей к базару, где всегда шло много народа, была размещена какая-то немецкая войсковая часть. Около дороги немцы выкопали канаву, над ней уложили на опорах строганое бревно, на которое садились, чтобы справить большую нужду. Никакого забора не было. На столбе, сверкая голыми задницами и испуская газы, сидели три-четыре немца, курили, смеялись, а мимо них проходили русские женщины. И на постое в частных домах чувства приличия у немцев не наблюдалось.
В городе немцы создали русскую администрацию и русскую полицию.
На нашей улице жил фотограф по фамилии Красночуб. До войны, при встрече с моими родителями он всегда первый здоровался, всегда только на вы. Когда он стал начальником полиции, к моему отцу, который был гораздо старше его, обращался только на ты. Как-то он заставил своего соседа заколоть ему свинью, крича при этом на весь двор, чтобы соседи слышали: «Вот коммуниста или жида для меня убить ничего не стоит, а кабанчика жалко».
В городе немцы организовали биржу труда, во главе которой поставили русского, по профессии учителя, давнего коллегу моего отца. На бирже были записаны все мужчины города старше 14-ти лет. Они обязаны были ежедневно являться для регистрации. На биржу немецкое командование давало заявки на рабочую силу. Людей направляли на работу по ремонту дорог, расчистку аэродрома, погрузку-разгрузку и т. п. Рабочий день длился восемь-десять часов. Работа не оплачивалась, питания работающим не давали, а пропустивших ежедневную регистрацию наказывали плетьми.
Когда немцев окружили под Сталинградом, Сальск стал одним из главных пунктов, откуда окруженным на самолетах доставляли питание и оружие. В те дни полиция особенно свирепствовала, сгоняя людей на работы по аэродрому. Отец был болен и просил начальника биржи на несколько дней освободить его от работы, на что получил хамский и грубый отказ. Он вынужден был ходить на принудительные работы, болезнь осложнилась, что и привело впоследствии к преждевременной кончине.
В городе арестовали коммунистов, комсомольцев и ответственных советских работников, которые не успели эвакуироваться или не смогли спрятаться. Большинство расстреляли.
Жителям города по карточкам около двух месяцев продавали нищенскую пайку хлеба, но потом и это прекратилось. Изворачивались, как могли. Главный центр города — базар. Там менялось все и на все. Деньги были такие: рейхсмарки, оккупационные марки и советские дензнаки.
Электричества и радио не было, дров и угля тоже. Было все то, что и в сотнях других городов во время войны и оккупации и что уже многократно описано.
В городе открыли школу, в которую собрались учителя и ученики примерно с десятка школ, которые до войны были в Сальске. В эту школу пошел учиться и я. Учитель немецкого языка сказал, что он будет рекомендовать меня директору школы для зачтения на немецком языке приветствия немецкому командованию, представитель которого будет на открытии школы. На следующий день в школу я не пошел...
На уровне моей осведомленности о настроениях населения могу свидетельствовать о резко отрицательном отношении к «новому порядку» и о ненависти к немцам, оккупировавшим значительную часть нашей страны. «Смерть немецким оккупантам» — это был не пропагандистский лозунг коммунистов, а сконцентрированное выражение мыслей, чаяний и действий миллионов советских людей, в том числе и мое.
В городе оказалось очень мало людей, пожелавших сотрудничать с немцами. Собственные наблюдения четырнадцатилетнего мальчишки в период войны, когда все чувства обострены, когда столько пришлось увидеть, пережить и услышать, когда мальчишки все видят, все слышат, везде пролезают и постоянно общаются между собой, — это вполне серьезное свидетельство.
Основное содержание моих мыслей, мыслей моих родителей и всех, с кем приходилось мне общаться, одно: «Как там наши на фронте? Хоть бы скорей пришли наши».
В мальчишеской среде мы вели вполне серьезные разговоры, в том числе и о предвоенных фильмах, книгах и песнях типа «Если завтра война», знаменитых полководцах героях Гражданской войны Ворошилове и Буденном, о том, что немцев разбить не так просто.
Теперь, в оккупации, языки были развязаны. Взрослые говорили между собой, мы слушали, что-то в памяти оседало, детский мозг работал, а потом вдруг и получалось то, что называется прозрением. Но Ленин, Сталин, Советская власть и ВКП(б) никогда и ни при каких обстоятельствах в нашей тогдашней мальчишеской среде не подвергались никакому сомнению.
Конечно, в нашем городе, как и на всей оккупированной территории, было организованное сопротивление, но его проявления я помню только по слухам: то стога сена, заготовленные для немцев, сгорели, то запылал вагон с собранными для немцев валенками и полушубками, то стадо овец, перегонявшееся на прокорм немецкой военной части, разбежалось по степи, то где-то что-то взорвалось... Мы, мальчишки, обсуждали эти слухи и думали, что готовы принять участие в борьбе, если старшие дадут нам какие-то поручения.
В назначенной немцами русской администрации был человек по фамилии Якуба, ставший довольно известным своей строгостью в надзоре за выполнением немецких приказов. Когда город освободили от немцев, Якуба продолжал ходить свободно, и мы вместе со взрослыми удивлялись, почему его не арестует НКВД. А через некоторое время в газете было помещено сообщение о награждении товарища Якубы орденом Ленина за организацию подполья и его результативную деятельность.
Во время оккупации мне не попалась ни одна листовка с информацией о положении на фронте, сброшенная советскими самолетами или распространяемая подпольем, не доводилось и слушать радиопередачи.
Кое-что получали с базара и читая издаваемую немцами русскоязычную газету, но основную информацию давала обстановка в городе.
Когда в первые дни оккупации через город шли немецкие войска на Сталинград и Кавказ, было ясно, что дело очень худо. Дней десять подряд и днем и ночью беспрерывным потоком шла бронетехника, артиллерия, машины, мотоциклетные, велосипедные и конные части — трудно было перейти дорогу. Все добротное, четко организованное. И ни одного нашего самолета в воздухе, никаких налетов на вражеские колонны — никакой опасности для врага. Едут как на курорт. Вот тут меня одолели и страх и сомнение: да как же такую силу победить? Когда все эти войска прошли и в городе стало тихо, невольно одолевали мысли о самом плохом.
И вдруг в город стали прибывать немецкие раненые. Сперва — вроде немного, а потом все крупные здания заняли под госпитали. Горожане, которых немцы привлекали на работы в госпиталях, рассказывали, что из зала городского кинотеатра вынесли кресла, застелили пол соломой и там, каждый на своем одеяле, всплошную лежат раненые немцы. Потом стали рыть могилы — одна на полсотни скончавшихся от ран. Никаких гробов — завернут в одеяло, на котором лежал, и в могилу. На одну могилу — один крест. Город был буквально переполнен ранеными немцами.
На душе стало веселее — значит, есть еще у наших кому воевать. Значит, в немецкой газете брехню пишут, что Красная Армия уничтожена — если она уничтожена, кто же столько немцев наколотил?
А потом еще веселее — начались налеты советской авиации на железнодорожный узел. Потом немецкая газета стала писать, что румыны воюют плохо, только мешают, поэтому немцы их с фронта выгоняют и будут воевать сами. Румыны возвращаются в свою страну и будут проходить через Сальск, поэтому заприте двери, не пускайте их в дома — они прирожденные воры, все украдут, еще и хозяев прибьют.
