сквозь пальцы. Вас проследил однажды мой штабс-фельдфебель Магуна около круглой башни. Я приказал тогда вас попугать через сторожа, но не наказывать вас. Тогда же я распорядился, чтоб фельдфебель Магуна начал расспрашивать жителей города о вас и выражать удивление перед вашей влиятельностью. Мне хотелось, чтоб в городе говорили: «Смотрите, какой независимый человек господин ван-Экен, даже немецкая комендатура считается с господином ван-Экеном». Откровенно, это мой старый метод. Я применял его еще в прошлую оккупацию. Может быть, найдутся кисленькие идиотики, которые усмотрят в моем расчете на вас что-то плохое: даже, может быть, назовут мое поведение провокацией. Я же не вижу ничего плохого в моем отношении к вам. Вы действительно человек отменный, безукоризненно честный и достойный уважения. И действительно, вы нам очень нужны. Нужны нам так же, я это всегда буду утверждать, как мы нужны вам. Хотите откровенности полной и абсолютно доверительной? Молчите? Все равно, я вам скажу. Может быть, майор уедет отсюда. А я останусь. Мы хотим перебросить на Восточный фронт на короткое время часть гарнизона, который стоит в вашем городе. Но, может быть, мы этого и не сделаем. Отчего и от кого это зависит? Отчасти и от вас, господин ван-Экен! Какую часть гарнизона здесь оставить? Большую или малую? Опять зависит отчасти и от вас, господин ван-Экен. Нам нужен авторитетный мэр, приказы которого жители будут исполнять и уважать. Нам нужен мэр, который сумеет заставить город добросовестно трудиться. Понимаете, какой мэр нам нужен? Такой, как вы! Одно ваше имя внесет успокоение в обеспокоенные умы и докажет людям, что мы хотим от них только прилежного труда и лойяльного подчинения. Вот основа дружбы с нами. Я прошу вас, представьте себе, господин ван-Экен, — здесь остается маленький гарнизон! Чем он меньше, тем легче военные обложения, налоги, поставки на оккупационную армию натурой, тем полнее город будет наслаждаться мирной обстановкой. Это уже не нам, а вам выгодно. И еще скажу: недели через две-три, когда будет взята Москва и русские капитулируют, как капитулировала Франция и ваша уважаемая страна, гарнизон должен будет вернуться к вам в город. Но он, чорт возьми, может и не вернуться вовсе, если вы будете держать город в крепких руках. Это будет очень хорошо для города! А там скоро будет всеобщий мир под эгидой Германии, и ваш город окажется во всей новой Европе наименее пострадавшим от войны. От кого, от кого же нее это будет зависеть? От вас, от вас, дорогой господин ван-Экен. Если вы будете поддерживать в городе дисциплину, порядок, мир, хорошую работу, преданность Германии, то все пойдет прекрасно с первого же дня вашего вступления в должность. Я искренне к вам расположен, — хотите я прикажу освободить немедленно же от нашего воинского постоя пивную «Под крылом ласточки»? Что мне сделать еще для вас, мой милый господин ван-Экен? Я весь к вашим услугам.
Альберт не мог сдержать улыбки.
— Вы очень плохой дипломат, господин капитан, как все немцы. Неужели вы думаете, что я не понимаю, зачем вы то запугиваете меня, то предлагаете мне дружбу… Ведь это все приемы.
Капитан с радостной поспешностью подтвердил:
— Верно, только приемы, только воздействие. Но я их применяю исключительно к умным людям. Неужели вы хотели бы, чтоб вас раздели, отхлестали плеткой, били прикладами по ребрам, вышибли вам зубы, вырвали волосы? Я думаю, вы как умный человек можете это все просто вообразить, взвесить, оценить и избавить себя и нас от лишних хлопот. Впрочем, если вам нравится…
— Напрасно, господин капитан, расточаете, ваши таланты. Я не тот, кто вам нужен.
— Вы правы, господин ван-Экен. Оказалось, не я вас, а вы меня убедили: действительно, нам с вами не сойтись. Пойду и доложу об этом господину майору. Он будет огорчен, очень огорчен, что мы разошлись. Вы видели его характер. Может быть, еще раз взвесите и подумаете? А я навещу вас через час.
* * *
Ничего не сказав ни Луизе ни Марии, Альберт, когда ушел капитан, заперся в музее один. Он сел перед картиной, изображающей мадонну с голубыми глазами. И долго сидел без мыслей, весь погрузившись в неясную, неосознаваемую сосредоточенность. Знатоки считали, что эта картина принадлежит кисти Мёмлинга и создана в конце XV столетия. Альберт вынес ее из ратуши.
Говорили, что голубоокая мадонна была похожа на мать Альберта. Лицо ее было освещено светом весеннего утра, все черты исполнены грации, а на устах сияла улыбка сладостного созерцания, поставившего себя вне страдания и смерти. В глазах мадонны светилась вера, что все злое минет и на земле зацветет безмятежная радость. Так и у матери Альберта всегда жила в глазах спокойная и тихая надежда.
* * *
После того как Марике ударила капитана, она вбежала в комнату Луизы на мансарде.
— Запри скорее дверь, Луиза.
— Марике, что с тобой? Ты бледна, как будто ты увидела смерть. Ты столкнулась с ними?
— Луиза, запри дверь. Если он придет опять, я не сдамся.
— Про кого ты, Марике? Говорила я тебе — не ходи, не ходи, дорогая, а ты пошла.
— Не могла же я, Луиза, оставить им то, что мне дороже теперь всего на свете, что напоминает мне Ренэ.
— Что же тебя так испугало там, Марике?
— Ох, Луиза. Может быть, это бред. Может быть, это не так. Но мне показалось, что я увидала самое страшное, что было в моей жизни. Но нет, теперь я уж не та. Теперь я не сдамся.
Как ни расспрашивала Луиза, она не узнала от Марике никаких подробностей. Марике поинтересовалась, нет ли в доме какого оружия, нет ли в аптечке Луизы какого яду. Луиза сотворила молитву и поклялась про себя не оставлять Марике без помощи, что́ бы их ни ожидало.
Женщины видели сверху, как ушел вначале майор, как после ушел капитан, а вслед за ним и два сопровождавших солдата.
Луиза и Марике бросились к Альберту. Но его кабинет был пуст. Они постучались в музей.
Альберт неохотно расстался со своими думами в одиночестве. Он сказал женщинам, что немцы приходили познакомиться о музеем и что надо держаться спокойней.
— Но все-таки будьте готовы ко всему.
Луиза бросилась к Альберту и горько заплакала:
— Мы погибли, Бель-бель? Неужели мы погибли?
Альберт пожал плечами.
— Я не знаю. Я ничего не знаю, тетя Луиза.
— Если бы здесь был Матье или Ренэ, они бы знали, что надо делать, — сказана Марике.
— Ах, Марике, король лучше твоего Матье знал обо всем и все-таки сдался. Этих
