Когда в сорок первом я ехал на фронт, цыганки на станциях вот так же приставали к нам. Всем, кто подставлял ладонь, они пророчили долгую жизнь и полное счастье, — разумеется, после осложнений, вызванных происками пиковой дамы и трефового короля. Ах, сколько их, гадавших, уцелело в июньских боях? Я тогда не стал гадать, хотя впоследствии иногда жалел об этом.
Не стал гадать и сейчас, в Красноярске. Поживем — увидим. А цыганки, как и в сорок первом, предсказывали солдатикам долголетие и счастье. Они добросовестно отрабатывали свой хлеб, похожие на беженок цыганки.
Мы с Ниной выпили газировки, купили газеты, съели мороженого, в коем льда было больше, чем всего остального, и вернулись к эшелону. И тут я увидел комбата и Трушина. Капитан стоял к нам задом — обезображенного лица не видать, фигура рюмочкой, — а Трушин смотрел на нас с явной заинтересованностью. Они закончили разговор, комбат похромал к штабному вагону, Трушин направился ко мне.
"Влип, — подумал я. — Попал, как кур в ощип. Потому — потерял бдительность".
Трушин подошел и как ни в чем не бывало, простецки попросил закурить. Я вытащил папиросу, чиркнул спичкой по коробку.
Прикуривая, Трушин пристально, из-под век, взглянул на меня.
О, эти неожиданные пристальные, прострельные взгляды он уважал! Со смаком затягиваясь, спросил:
— Как жизнь молодая, Глушков?
— Лучше всех.
— Цветем, значит?
— И пахнем.
Глупая, пустая перекидка словами. Надо — так спрашивай.
И Трушин спросил:
— Кого-то из гражданских везешь?
— Везу.
— Женщину с ребенком?
Уже известно. Стукнули замполиту. От него не утаишься. Нужно идти напрямик. Я сказал:
— Так точно. Женщину с ребенком.
И пустился объяснять, что у Нины украли сумочку, что она комсомольский работник, что отец ее фронтовик, умер от pan и прочее. Трушин выслушал и спросил:
— Бескорыстная помощь? Видов на нее не имеешь?
— Никак нет.
И здесь Трушин удивил меня, сказав:
— Верю тебе. И хоть это не положено, вези до Читы. Если мы через псе проедем…
Он говорил как-то рассеянно, и мне подумалось, что этот разговор не главный, он хочет сказать о чем-то ином, более существенном для него. Трушин сказал:
— Красивый город, красивая река. Красноярск — Красный Яр, микитишь? Краснолесье кругом, воздух смолой пропах. А над городом марево. А Енисей-батюшка каков? Силища! Волге-матушке не уступит!
И опять я подумал: это тоже не главное сейчас для Трушина, он скажет о более существенном, чем речные батюшки и матушки.
И Трушин сказал:
— Как считаешь, Петро, правильно, что мы не пошли в Западную Европу?
Я даже поперхнулся:
— Ты о чем, Федор?
— Да о том же… Меня один гвардии рядовой, разудалая головушка, вопрошает: почему мы не пошли в мае дальше на запад, чтоб занять всю Германию? Я ему говорю: договоренность с союзниками, каждый занимает что намечено. А он мне: зачем было договариваться, связывать себя по рукам и ногам, мы освободили Восточную Европу, надо было освободить и Западную, не отдавать ее империалистам!
— Так они ж наши союзники, — сказал я.
— И я ему об этом, гвардии рядовому! А он свое: союзники союзниками, но они не перестали быть империалистами, вспомните, товарищ замполит, как они волынили со вторым фронтом, чтоб мы кровушкой побольше истекли…
— Было дело, — сказал я.
— То-то что было! Возражаю разудалой головушке, максималисту, а сам думаю: Англия, Америка и другие потому и примкнули к нам, что расчухали: без нас Гитлер сожрал бы их! Вот теперь и гадай на кофейной гуще: что они там, в своих зонах оккупации, разведут-расплодят? Империалисты! А фашизм — лишь крайняя форма империализма…
— Ты что же, осуждаешь или поддерживаешь того рядового?
— Осуждаю, осуждаю. Но не улавливаешь ли ты в его словах некоей сермяжной правды? Не просчитались лп мы, что не пошли за демаркационную линию? Наша армия на сегодня сильнейшая в мире, против нее никто не устоит, с этим надо считаться.
— Слушай. — сказал я, — туда нам нельзя было идти без риска столкнуться с союзниками. И они не рискнули идти на восток, хотя, наверное, зуд у них был. Я даже слыхал, что американцы пе хотели отходить за Эльбу, за разграничительную линию, наши их вынудили.
— Видишь, какие они, — сказал Трушин.
— Но не доводить же до столкновения, до войны с ними! Кстати, нацистские главари до последнего надеялись сшибить нас лбами. Не вышло! Надо сотрудничать, а не конфликтовать. Это наша официальная установка, так ведь? Потому наша армия и не пошла за демаркационную линию.
— Мы не правомочны обсуждать действия командования, — тихо произнес Трушин.
— Согласен, — сказал я.
— Закурим?
Пальцы Трушина, державшие папиросу, дрожали. Он затянулся, выпустил из ноздрей дым. Я перевел разговор: когда еще будет баня в пути? Он ответил: у начальника эшелона нужно спросить.
После папиросы Трушин малость успокоился. Я сказал:
— Поедем в нашей теплушке? Давно ты не ехал с нами.
— Поеду. Давай еще по одной выкурим.
С американцами и англичанами мы пока воевать не будем.
Если они нас не заденут. Не должны бы: все-таки союзники по антигитлеровской коалиции. Ну, а с японцами воевать наверняка.
Настолько наверняка, что верней не бывает. Какая она будет, эта война? Большая пли малая? Длительная или короткая? Хочется, чтоб была малой, короткой. Правда, и на такой могут убить. Обидно будет: уцелев на большой войне, погибнуть на малой. В этой гибели будет, пожалуй, особый трагизм.
В теплушке Трушин первым делом познакомился с Гошей, а затем уже с Ниной. Пацаненок, пообтершийся в воинской среде, не дичился, разглядывал трушинскую щербатпнку, дал себя погладить по голове, потрогал пальцем гвардейский значок. Нина была озабочена и напугана, узнавши, что перед ней замполит: наверное, в ее представлении это был ба-алыпой начальник, а для меня не очень: я сам командир роты. Поэтому я насвистывал и хлопал Трушппа по плечу: мол, знакомься, знакомься, чего там.
Гладя мальчишку, Трушин ласково улыбался; пожимая руку Нине, ухмылялся. Но и ухмылка у него была добродушная, в сущности, он незлой, хороший человек. Конечно, не без недостатков, А кто без нпх? Быть может, лейтенант Глушков? И смел он, Федор Трушин, честен до ортодоксальности, до конца предан партии.
Да. мы с ним коммунисты, мы с ним русские люди, нам вместе еще одну воину ломить — это что-нибудь да значит. Гоша восседал на колене у Трушина, тот его подбрасывал, будто он на лошади едет: "Н-но!"
Надо сказать, что Гоша скоренько к этому привык — сидеть ва солдатских коленях. Он у Трушина устроился без лишних слов, а от него перекочевал на мои колени. Я тоже дрыгал ногой, чмокал губами: "Н-но, лошадка", обнимал его за плечи и чувствовал под рубашкой худенькое, слабое, доверчивое тело, и меня подмывало поцеловать Гошку.
Накоротке возникло ощущение: это мои сын, а Нина моя жена, — и ушло, когда я припомнил: и Эрна виделась моей женой.
Нет, ничего этого не будет, и у мальчика есть отец с красиво-сусальным именем Виталий, и физиономией он, наверное, смазлив, сукин сын с капитанскими погонами. Мерзавец, каковых в стародавние времена вызывали на дуэль, нынче — отделываются вызовом на парткомиссию.
До того стало муторно, что захотелось выпить, точнее — напиться. И я бы позычил у старшины спиртного, если б не присутствие Трушина и отчасти Нины. К тому же я давал себе обещание не пить, слово, как известно, не воробей. Ладно, не буду напиваться, блюдем сухой закон.
А потом завязался разговор, вызвавший одобрение замполита, и он похвалил парторга Симоненко, комсорга и меня, как командира подразделения. За что? За целенаправленную политико-массовую работу в роте. Не уверен, что наша троица так уж направляла работу, но разговор, точно, сложился нужный. Не помню, кто его затеял, — я прислушался, когда он уже был в разгаре.
Говорил Микола Симопенко:
— Хлопцы, дюже справедливо толкуете: у нас с самураями счеты-пересчеты издавна. Они издавна зарились на наши земли.
В гражданскую войну хотели оттягать Далыпш Восток и Забайкалье, да не вышло, Красная Армия вышибла их!
Его перебил ефрейтор Свиридов:
— А чего они вытворяли, товарищ парторг! На Дальнем Востоке да в Сибири! Вот я сибиряк и могу попомнить рассказы свидетелей, старикашек…
— Не старикашек, а стариков. — поправил Спмонепко.
— Стариков! — отмахнулся Свиридов. — Не в этом соль… А уж коли про соль помянул, то елухайте: японцы сыпали ее на раны красноармейцам, которые в плен попали. А то еше вырезали звезды на лбу, на груди. А еще насильничали наших женщин прямо на народе… У, псы!
— Филиппок Головастиков то же сказывал. — внес свою лепту Логачеев. — У него родные дядья сложили головушки в боях с японцами. В гражданскую.
