— А ну, дай я, — Баценков занял место напротив меня.
Мы расставили фигуры и началась сеча. Хорошо, что я не решился предложить сыграть на интерес: комбат играл заметно лучше меня. Дело было не в моих убогих мыслительных способностях, просто комбат играл в те шахматы, которых я не понимал. Я не понимал его игры, не понимал смысла его ходов, казавшихся мне глупыми и лишними. Я готовил атаку на его короля, а он, казалось, совсем не замечал этого, подвигая вперед крайние пешки. И вот, через два хода моя атака захлебнулась, еще через три хода мои фигуры оказались парализованными и нужно было думать кого приносить в жертву, а на семнадцатом ходу мой бедный король, зажатый между своими же фигурами, получил мат от коня.
— Разрешите еще партию, Владимир Васильевич? — мне очень хотелось отыграться, а еще больше хотелось понять: как такими «ненужными» ходами ему удалось совсем связать мои фигуры так, что они стали мешать друг другу?
Вернулись в палатку Полтава и Каховский.
— Вы где шляетесь после отбоя? — повернул к ним голову Скубиев.
— А вы? — вопросом на вопрос ответил Каховский.
В самом деле: Распорядок дня обязателен для всех, от рядового до командира полка. Офицеры нарушают его сейчас так же как сержанты.
— Знаешь что, Айболит, — без злобы ответил Скубиев, — если ты будешь начальству в жопу заглядывать, то очень скоро посадишь зрение. Вопросы?
— Никак нет, товарищ капитан. Разрешите посмотреть на игру?
А что на нее смотреть? Я вкатывал уже вторую партию. Я по-прежнему не мог понять смысла ходов Баценкова: ну вот зачем он шагнул крайней пешкой сразу на два поля? Не на этом фланге я готовил атаку и у него основные фигуры не тут. Чувствуя скорый и неизбежный конец, я хотел дотянуть хотя бы до двадцать третьего хода.
— Давай, Сэмэн, жми! — подбадривали меня деды.
Ага! Куда жать-то, если я сам оказался везде зажатым?! Вот уже и мой слон полетел и вражеские пешки окружают моего королька.
— Ничья, — предложил комбат, — пойдем спать, Сергей Александрович. Бойцам тоже отдыхать надо.
Баценков поднялся и они вместе с начальником штаба пошли к себе в командирский модуль, давая «бойцам отдохнуть».
Вот только бойцы отдыхать не собирались.
Неделю назад они достали «парадки» и теперь намеревались продолжить их усовершенствование, чтобы придать им неотразимый дембельский шик: то есть довести их до состояния полной неузнаваемости по сравнению с уставными образцами. В мое прошлое и позапрошлое дежурство Полтава перешивал фуражку.
«Отбить» фуражку дело одной минуты и совершенно нехитрое: поля фуражки сводишь под дно и ребром ладони несколько раз резко бьешь по тулье. Пружина внутри фуражки деформируется, выгибая саму ее седлом. Тулья приподнимается почти вертикально, поля обвисают и уставной предмет солдатского гардероба приобретает необходимое изящество.
Полтава не искал легких путей.
Первым делом он распорол фуражку и вытащил из нее козырек. Теперь у него в руках была бескозырка без ленточек. Смешная: с зеленым верхом и черным околышем. Этого показалось ему мало, он вынул пружину и распорол верх фуражки. Бескозырка превратилась в воронье гнездо. Две следующие ночи ушли на то, чтобы мелкими стежками собрать развороченную фуражку снова в бескозырку, но уже дембельского фасона. Прошлое мое дежурство Полтава резал и подтачивал козырек для того, чтобы под самое утро вставить его в сильно обкорнанном виде на место. К утру вышло желаемое: главным украшением дембельской фуражки с невообразимо загнутой тульей стал совсем крохотный козыречек, вертикально падавший на лоб. Повстречай я Полтаву в этой фуражке год назад, я бы оборжался над этой карикатурой головного убора — настолько нелепо она смотрелась бы в толпе нормальных гражданских людей. Но теперь, послужив в войсках, я удовлетворенно отмечал: «Да, фуражка хороша! Второй такой нет ни у кого в батальоне, а может и в полку». Оценка моя была тем более искренней, что во-первых не я ухожу на дембель и поэтому в чувствах моих нет места зависти, а во-вторых я-то сам видел сколько труда ушло на то, чтобы привести чудо-фуражку в вид далекий от первоначального.
Все то время, пока Полтава уродовал свой кивер я вертелся подле него. Не только оттого, что дедушке требовались то ножницы, то нитки, то напильник и я должен был все это находить и подавать.
Совсем нет!
Я — ума набирался. Полтава как и я — «весенник», а, значит, через год я столкнусь с той же проблемой подготовки себя, любимого, к встрече с Родиной. А у кого еще и поучиться как не у деда? Вот и сегодня я ждал продолжения мастер-класса. Каховский со своей парадкой ушел рукодельничать к минометчикам. В шестой роте такую же парадку развернул на коленях Барабаш. По всему батальону сейчас в палатках и каптерках сидели деды и были заняты своим делом, следовательно, если Полтаве понадобится какая-нибудь мелочь — шило, клей или утюг — я, пробежавшись по батальону, легко это отыщу: какой дед откажет в помощи другому деду? Да еще и в таком святом деле, как изготовление дембельского наряда.
Что только не делают дембеля с формой!
Еще до призыва видел на вокзале двух дембелей. Судя по носам — с Кавказа. Свои кители они укоротили до того, что клапаны карманов свисали через пСлы. Лацканы и отвороты были обиты бархатом: у одного — красным у другого — синим. На свисавшие виноградными гроздьями аксельбанты ушло несколько бобин ниток. Вся грудь была увешана блестящими значками и вместо трех положенных — «Отличника Советской Армии», «Классности» и «Бегунка» — сверкали все значки с прилавка ближайшего киоска, включая «Ну, погоди!». Не было, кажется, только «Матери-героини». Фуражки тоже были подбиты бархатом, а сапоги смяты геометрически правильными ромбиками и стояли на высоких каблуках. Тогда мне они показались двумя попугаями, выпорхнувшими из клетки через случайно оставленную открытой дверцу. Их вид оскорбил мои эстетические чувства, но это было тогда…
Сейчас, почти после года службы, я смягчил свое понимание красоты.
Во всем виновата унификация. За два года однообразие жизни и единообразие в еде и одежде достают до печенок и дембелям хочется хоть чем-то выделиться. Чтоб фуражка была не такой как у соседа. Чтоб китель хоть капельку отличался от уставного. Чтобы погоны не как у всех.
Кстати, сегодня ночью Полтава собрался делать погоны. Для этого он приготовил пару новеньких черных погон, метр дефицитной металлизированной ленты, которая пойдет на лычки, метр красной тесьмы и кучу полиэтилена. Я внимательно смотрел за его приготовлениями, тайно про себя надеясь, что метра блестящей золотом ленты Полтаве будет много и мне наверняка должно достаться сантиметров сорок. Полтава тем временем расстелил на моем столе газеты и включил в розетку утюг. Он нарезал полиэтилен небольшими кусочками так, чтобы каждый кусок закрывал погон целиком. Затем перевернул погон на столе, приложил к его тыльной стороне кусок полиэтилена, накрыл все это газеткой и провел утюгом.
Вонища пошла жуткая.
Полтава отнял утюг и потянул за газету. К газете прилип навсегда испорченный погон. Однако Полтава посмотрел на кусок газеты с прилипшим погоном удовлетворенно и тут же повторил операцию: наложил полиэтилен, прикрыл газетой и прогладил. Через несколько повторов у него получилось нечто похожее на торт «Наполеон», только вместо коржей и крема были полиэтилен и газеты.
Противно в руки взять.
— Чего сидишь? Лопатку неси, — встрепенул меня дедушка, — держи крепче.
Я зажал саперную лопатку двумя руками, а Полтава, в очередной раз прогладив свою вонючую стопку бумаги, стал оборачивать ее вокруг черенка. Погон оказался сверху и когда расплавленная пластмасса остыла, то погон вслед за ней принял полукруглую форму черенка. Аккуратно отрезав лезвием все ненужное Полтава получил красивый черный погон полукруглой формы. Провозившись таким макаром еще с полчаса, он получил второй полукруглый погон — зеркальную копию первого. Распустив красную тесьму, которая в обычных случаях шла на лычки, Полтава, отмерив расстояние линейкой, стал наматывать шелковую нитку вокруг погона. Промазав нижний край погона клеем ПВА, он подождал пока клей просохнет и обрезал ненужные нитки внутри полукруга. Так же тщательно выверяя расстояние, Полтава наложил и приклеил три параллельных лычки. Вышло красиво: на черном материале погона сверкали золотом три лычки, между которыми просвечивал красный шелк. По обрезу погона были впечатаны желтые буквы «СА». Сочетание черного, желтого и красного цветов удовлетворило бы вкус самого утонченного художника. Все в полку — солдаты, офицеры и прапорщики — ходили в тряпичных погонах и я уже начал отвыкать от того, что погоны должны быть настоящие: черные для связи и красные для пехоты. Поэтому я с восхищением смотрел на произведение солдатского искусства вышедшее из рук старослужащего.
