– Скажи, что генерал ее по-прежнему любит. Маруську тоже.
– Это будет ей приятно услышать. Но она захочет узнать, куда вы пошли?
– Генерал еще сам не знает, куда понесут его ноги, – уклонился от прямого ответа Слащев. Он с юных лет верил в то, что, если какая-то мысль овладела им и мозг ее не отбросил, значит, надо приступать к ее осуществлению. Во всяком случае, так он поступал все последние годы, и военное счастье не обходило его стороной.
Миновав прибрежные улицы Галаты, Слащев уселся в фуникулер, еще не до конца зная, что предпримет. Вернее, он не знал, как к этому подступиться, с чего начинать.
Мелькали за окном вагона скромные серые дома, потом вагон долго мчался в темноте туннеля, и на свет он выскочил в совсем другом мире: это был район Пера. Время от времени он замечал на отдельных домах флаги. На эти флаги он насмотрелся там, в заливе Золотой Рог. И здесь они тоже! Их вывесили посольства на своих домах.
Посольство – вот что ему нужно! Итальянское посольство!
Кто-то из пассажиров фуникулера подсказал Слащеву, где ему выйти. И вскоре он уже разговаривал с двумя господами: итальянским консулом и его переводчиком. Русские переводчики появились в консульствах с тех недавних пор, когда в Турции оказалось много русских, сопровождающих Русскую армию, покинувшую поначалу Новороссийск, а затем и Крым.
Ни на что не рассчитывая, Слащев пробился к консулу. Консул сказал, что он рад бы помочь прославленному генералу, но консульства – учреждения, в которых царит рутина.
– В данном случае я говорю о рутине в положительном смысле, как о незыблемом порядке. Мы не можем сделать быстрее то, что не можем сделать быстрее, – сказал консул. – Визы для вашей семьи будут готовы недели через две. Если я очень постараюсь, дней через десять.
– Мне некогда ждать. Мне они нужны сегодня, – сказал Слащев.
– Увы! – ответил ему консул. И они попрощались.
В коридоре Слащева догнал переводчик:
– Господин генерал! Все не так безнадежно! Господин консул советует вам обратиться в репатриационную комиссию Лиги Наций.
– Что это за зверь? – спросил Слащев.
– Это Комиссия по делам военнопленных и беженцев. Называется комиссия «Помощь Нансена», – объяснил переводчик. – Это буквально рядом.
И уже минут через пять Слащева принимал представитель комиссии господин Колен. Высокий, сухощавый, он торопливо вошел в кабинет и затряс руку Слащева:
– Очень, очень рад вас снова видеть!
– Я тоже. Но скажите, какими судьбами вы здесь? – удивился Слащев. – Насколько я помню, вы журналист. И вдруг: офис, комиссия Нансена?
– Ничего странного. Времена меняются, меняется и жизнь. Можно назвать это служением или благотворительностью. Сюда попал только потому, что знаю русский язык. К тому же журналистика – нелегкая профессия. Устал. Надоело скитаться по свету, – и напомнил: – Мы с вами давно и хорошо знакомы. Помнится, я фотографировал вас в Харькове на банкете. Вас представлял тогда Владимир Зенонович Ковалевский.
Они действительно были давно знакомы. С лета девятнадцатого, и с тех пор несколько раз мельком встречались.
– А фотографий ваших у меня нет, – упрекнул Колена Слащев.
– Нехорошо. Будем понемножку исправляться. Оставьте мне свой адрес.
– Адрес? – удивленно переспросил Слащев. – Знаете, а у меня никогда не было адреса.
– Но вы же куда-то собираетесь ехать?
– В Италию, в Анкону, – и затем Слащев пояснил: – Нет-нет. Я не еду. Только жена и дочь.
– А вы?
– Я не сейчас. Несколько позже. Понимаете, русские постепенно покидают Турцию.
– Правильное решение. Еще полгода – и Константинополь сильно опустеет. Европа принимает не только русских, – и затем Колен спросил: – Так вы хотели бы в Италию?
– Да. В Анкону. И как можно быстрее.
– У нас с вами разное понимание слова «быстрее». Через две недели мы отправим комфортабельный пароход. Места пока есть.
– Мне нужно сегодня. Ну, на крайность, завтра, – сказал Слащев.
– Что так срочно?
– Я должен уехать в командировку, она может затянуться. Я не хочу оставлять жену и дочь в одиночестве.
– Понимаю. Но, к сожалению… – Колен, разговаривая, рылся в своих папках? Что-то искал. – Завтра ничего нет. Послезавтра в Равенну отправляется грузо-пассажир. Он взял восемь человек. Есть одно свободное место.
– Дочь совсем маленькая. Пока еще от силы четверть человека.
– Думаю, можно договориться. Но вот вопрос: захотят ли они сделать остановку в Анконе?.
– Да! И еще визы, – вспомнил Слащев. – Они ведь нужны завтра?
– Визы? Какие визы? Мы пока обходимся без бюрократии. Наш «нансеновский паспорт» открывает любые двери.
После возвращения домой Слащев первым делом зашел в Марусину комнату, где возле колыбельки подремывал Пантелей.
– Скажи, старый разбойник, можешь представить пред мои глаза Нину Николаевну?
– Дак она ж на работи, – удивился Пантелей. – Но ежли алюром, то можно. Она туточки, недалеко.
– Сбегай к ней. Пусть на минуту придет домой.
– Приспичило. Дождаться вечера не можете? – стал привычно ворчать Пантелей.
– Но-но! А то в рядовые разжалую.
– Дак я усю жизню рядовым справно служу. Хучь бы до ехрейтора возвысили.
– Делай, что велено! И не рассуждай!
– Слухаюсь, господин енерал, – нарочито вытянулся Пантелей и приложил руку к непокрытой голове. – А вы тем часом, пока я летаю, в хате подметить, молоко закипятить, пелюшки простирнить – и отдыхайте.
– До чего ж ты противный старик! – незлобиво огрызнулся Слащев.
– С измальства карахтер у меня така.
Через полчаса прибежала запыхавшаяся Нина.
– Что случилось?
– Ровным счетом ничего. Побеседовать с тобою захотелось.
– Что, нельзя было вечером?
– Во! И у тебя «карахтер», как у Пантелея. Сядь! И слушай! Хочу довести до твоего сведения приказ.
Нина села, насмешливо глядела на мужа: что за шутку он на этот раз «отчебучит»:
– Так вот! Пойдешь сейчас до твоего жирного кота и попросишь расчет! Сегодня же! Не то, скажешь, муж придет для беседы.
– Ты что, наследство получил? – насмешливо предположила Нина.
– Пока не получил! Не от кого.
– Ну и как же жить будем?
– Пока чуть-чуть поживем порознь. Вы с Маруськой послезавтра уезжаете в Анкону.
– Долго думал? – все еще полагая, что это какая-то шутка мужа, с издевкой спросила она.
– Нет, не долго. Возможно, мне придется на какое-то время уехать. Оставлять вас здесь одних я не хочу. И не могу.
– По-моему, ты начинаешь сходить с ума, – уже понимая, что это никакая не шутка, что это серьезно, испуганно сказала она. – Это ж надо придумать: послезавтра.
– Другой возможности не будет. Документы я выправил, – и он положил перед нею «нансеновский паспорт». – Там вкладыш на Маруську.
– Опомнись, Яша! Что ты придумал! Куда я поеду?
– В Анкону, до родни.
– Да кто ж нас там примет? У них у самих девять душ, да еще нас двое.
– Примут. Скажешь, скоро я приеду. Недели через две.
– Что ты творишь! Я не хочу от тебя уезжать! Не могу-у! – залилась слезами Нина. – Вместе будем! Я работаю, не пропадем!
– Не в этом дело.
– А в чем? В чем?
Слащев пересел поближе к Нине, положил свою руку ей на плечо:
– Юнкер Нечволодов! Ты всегда была послушной. Ты всегда выполняла все мои приказы. Прошу тебя, выполни и этот, может быть, последний.
– Яша! Не говори так! Мне страшно!
– Понимаешь, я понял: так жить, как мы живем, сегодня нельзя. Это не жизнь, а существование. Хочу что-то изменить, но не могу. За тебя боюсь, за Маруську.
– Не надо, Яша! Я не хочу никаких перемен. Будем жить, как все люди.
– Нет, Нина! Ты меня знаешь: я так решил, – твердо сказал он. – И не плачь, пожалуйста. Не рви мне сердце! Если все хорошо получится, приеду за вами. А нет, хуже, чем сейчас, вы нигде жить не будете. И верьте, я приеду! Я обязательно за вами приеду!
Нина хорошо знала своего мужа: если он что-то решил, его трудно было переубедить. Он с трудом принимал чужие доводы и упрямо отстаивал свои.
Первый раз в их совместной жизни она взбунтовалась, но по его тону поняла, что он принял окончательное решение, и уже ни споры, ни плач, ни мольба не смогут на него повлиять.
Весь следующий день прошел в хлопотных домашних сборах. Заплаканная Нина обреченно перебирала свои вещи, ненужные отбрасывала в угол комнаты.
Долго рассматривала свои кавалерийские галифе с кожаными вставками и тоже отбросила. Туда же полетели хромовые сапоги со шпорами, гимнастерка с необычными «юнкерскими» погонами. Их придумал когда-то давно сам Слащев, и они даже были утверждены Врангелем. Таких погон больше ни у кого не было. Впрочем, и таких юнкеров тоже.
