— В город Маньчжурию вскорости, как началась Великая Отечественная война, прибыли немецкие офицеры-инструкторы. Чтоб, значит, учить уму-разуму японцев, передавать опыт… Ну-с, был устроен банкет, союзнички здорово перебрали. Немцы взялись бахвалиться: разобьем Россию, завоюем весь мир. Японцы подхватились: а как же мы, как Великая Азия, мы хотим до Байкала или до Урала! И здесь-ка под хмелем забродил былой патриотизм у белоказачьих офицеров: "Брешете, суки, никогда вам Россию не одолеть!" Шум, скандал, драка, стрельба… Комендантский патруль утихомиривал… Ну-с, поутру немцы и японцы, протрезвев, договорились, извинялись друг перед другом, а белоэмигрантских офицеров судили в трибунале и разжаловали… В чужом пиру похмелье!
Трушин, Колбаковский и Драчев тоже посмеивались, а мне было грустно. Женщины, которых я любил…
Ночью мне приснилась Гагра, море и девочка, с которой я, пацаненок, там дружил и которая потом утонула. И я плакал во сне. А пробуждаясь, думал, что не надо, не надо стыдиться слез.
Мы шли по Маньчжурской равнине! Позади остались скалы и пропасти, труднейшие версты. О Хингане можно было бы сказать: неприступный, если б мы не преодолели его. Сопки еще серели по сторонам, но их линии были плавные, спокойные, не схожие с резкими изломами горных круч. И были уже не узкие пади-щели, а широкие долины, речные поймы: поля чумизы, гаоляна, проса, риса, огороды, огороды все с теми же метровыми, изогнутыми, как сабля, огурцами.
Дожди, на краткий срок прекратившиеся, опять полили как из ведра. Волочились черные лохматые тучи, сея с неба сумрак.
Приходилось даже днем — не впервой — включать фары танков и автомобилей. До чего ж осточертели эти дожди! Мало того, что на нас сухой нитки нет, — вконец развезло дороги. Распутица страшенная, техника вязнет, тапки выволакиваются тягачами, автомашины и пушки выволакиваем мы, пехота: посаженные временно на броню и в кузова, мы не перестаем чувствовать себя пехотой.
Уверенно ступая по привычной земной тверди, хоть и прикрытой грязевой жижей, мы толкаем плечами «студебеккеры» и полуторки, кричим "Раз-два, взяли, еще раз взяли!" — вытираем пот, дождь и грязь — ее ошметки, как пулеметные очереди, вылетают из-под буксующих колес. Вадик Нестеров острит: "Ничего, это чистая грязь" — в смысле: без машинного масла, без бензиновых пятен, натуральная грязь, правильно — чистая. Острота не высшего разряда, но я рад ей: если солдаты шутят, значит, они бодры и трудности не страшны. Хинган форсировали, через бои прошли. Что еще предстоит форсировать, через какие бои пройти?
С боевым, неунывающим настроем — вперед, конечный пункт — Победа. Но на этом пути еще возможны потери, и тогда будет не до шуток.
С ходу проскочили Ванемяо — сравнительно большой город. До нас тут уже побывали танкисты Кравченко, но тоже, как и мы. прошли насквозь: японцы отступили за город. И здесь-то мы снова уточнили: это пока не собственно Маньчжурия, это еще Внутренняя Монголия, а Ванемяо — административный центр Барги, одного из аймаков Внутренней Монголии. Тысячи китайцев и монголов высыпали на улицы. Ливень лупит, а они, вымокшие, разве что под гусеницы не кидаются, машут флагами, выкрикивают приветствия. Одно, на ломаном русском, особо запало мне в душу: дескать, да здравствует дружба русского, китайца и монгола. Золотые слова! Мы ведь сюда прибыли действительно как друзья, как братья, как освободители. Когда народы дружат — мир, ссорятся — война. Или не сами ссорятся, их натравливают друг на друга.
Население запрудило улочки, машины пробирались с трудом.
Но никто не посетовал, что теряем темп. В данном случае не грех потерять его. За городом наверстаем. Если японцы не собьют нам скорости. Ходит слух — то ли данные разведки, то ли догадки, — что японцы концентрируются неподалеку. Не для того чтобы сдаться, а чтобы дать бой. Очень может быть. Не все нас так горячо приветствуют. Но в Вапемяо — хорошо. Мы тоже, конечно, кричим с брони и из кузовов приветствия, точнее — некоторые кричат. Например, парторг Микола Спмоненко:
— Ура свободному Китаю!
Пли ефрейтор Свиридов:
— Здорово, здорово, ребята!
Пли Толя Кулагин:
— Шанго, хлопцы, шанго! — И ставит на попа большой палец.
Вот этот жест и «шанго» понимают лучше, толпа исторгает могуче, ответно: "Шанго! Шанго! Шанго!" — и сотни больших пальцев ставятся торчком.
Ну, и мы машем пилотками, касками, шлемами — жители еще сильней начинают махать флагами и флажками. Много детворы, пацаны снуют под ногами у взрослых. Одеты в невообразимое тряпье, кости да кожа, но шустры. Невольно вспомнились русские да белорусские пацаны, когда освобождали, — такие же заморыши.
Так ведь и понятно: там немецкая оккупация, тут — японская.
А при оккупантах, известно, не жизнь — могила.
В центре есть каменные дома, но большинство деревянных барачного типа, потемневших от старости и от дождя. Как водится, много харчевен и еще больше публичных домов — с красными фонарями. Мелькнули, как в калейдоскопе, лица, а запомнилось немногое. Вереница молоденьких, плохо одетых женщин с плетеными корзинами на голове, наполненными бельем. Старик в долгополом черном халате поднимает ребристую цинковую штору, прикрывающую окна магазина. Китайская семья плетется по обочине на выходе из города, китаянка в продранных длинных штанах из мешковины, в ветхой, изношенной кофточке, едва прикрывающей плоскую грудь, на ногах — неизменные матерчатые тапочки, пальцы торчат. За спиной китаянки в мешке — грудной ребенок. Позади матери, цепляясь за ее штанины, — совершенно голые два мальчика и девочка. Замыкает глава семейства — исхудалый, изможденный китаец в шляпе из рисовой соломы, босиком, согнувшийся под тяжестью узла с домашним скарбом; можно поклясться: в этом узле — все имущество семьи. Что ни говори, оккупация — это, помимо прочего, и лютая нищета. И так бедная страна, а японцы из нее выкачали что могли.
Эта семья скрылась за пеленой дождя, скрылись и городские окраины, а нам дальше, дальше. Полковник Карзанов сказал походя: в Ванемяо из Тамцак-Булака должен передислоцироваться штаб Забайкальского фронта, а в дальнейшем — в Чанчунь, столицу Маньчжоу-Го, где сейчас штаб Квантунской армии. Ну, до Чанчуня надо еще допилять, как допилялн до Ванемяо.
Ливни и вышедшие из берегов речные протоки затопили поля.
Для риса это, наверное, неплохо, — на рисовых делянках копошатся полусогнутые фигуры крестьян. Шоссе размыто. Танки Шестой гвардейской прошли по земляной дамбе, затем прямо по железнодорожному полотну, по шпалам, вдоль рельсовой колеи, выбора не было. И мы — по следам тридцатьчетверок. Трясет и швыряет — не приведи господь.
Через сколько-то километров уперлись в широко разлившуюся, бурную реку. Мост взорзан ли, снесен ли. Гвардейцы генералполковника Кравченко, видимо, благополучно успели перебраться на тот берег, и уж потом мост был взорван диверсантами или снесен течением. Оно такое ярое, водоворотистое, что опасно подходить к берегу: куски его, подмываемые, обрушиваются в желтую в смутных воронках воду, но которой плывут доски, бревна, бочки, трупы буйволов и лошадей. Вот всплыла и опять утонула соломенная кровля, вот всплыло и опять утонуло что-то — бревно ли, коровья ли туша, человеческое ли тело. А то понесло «амфибию», ударило о каменистый выступ. Как всегда, на выручку приходят саперы: быстренько, без раскачки стягивают сваи, закрепляют их скобами. Но саперов не так-то много. Когда закончат?
А время не терпит, приказ командования: вперед и вперед. На берегу появляется полковник Карзанов — в панаме (от жары — но жары-то нет!), в комбинезоне, в заляпанных грязюкой брезентовых сапогах. Говорит:
— Все-таки омутов мало, больше гладководье, — значит, река преимущественно неглубокая и дно ее ровное. Хотя вода и прибывает…
Ему говорят:
— Но твердое ли оно?
— В этом и загвоздка! Пустим для пробы парочку машин.
— Риск, товарищ полковник!
— Конечно, риск. Но какая ж война без риска?
В этот момент на противоположный берег у переправы, у деревни, высыпала толпа китайцев с канатами. Пять человек, держась за руки, потащили концы каната на берег, где были советские подразделения. Смельчаки! Вода подступает им к горлу, пытается сбить с ног, однако китайцы держатся крепко, дружно — где идут, где плывут, барахтаясь, — и в конце концов, мокрые и веселые, выбираются на берег. Мы подаем им руки, вытаскиваем.
— Выдержит ли? — спрашивает комбриг и глазами показывает на канат.
Китайцы понимают, бойко тараторят:
— Веревка… шибыко хорошо…
— Будем буксировать машины! — решает комбриг.
Китайцы всё разумеют, кивают:
— Шибыко… порядок…
Выдубленные солнцем и ветром, в глубоких морщинах лица, сутулые рабочие плечи, загорелые жилистые руки, характерный разрез глаз, широчайшие улыбки, — спасибо за помощь, братьякитайцы! Шанго! Вансуй! На канатах перетаскивается техника, а с ней и люди. Когда все было переброшено (обоз остался ждать окончания ремонта моста), те пятеро китайцев, которые перенесли канаты через реку, сели рядом с нашими солдатами на танк лейтенанта Макухина и, гордые, счастливые, доехали до деревни.
