Ознакомительная версия.
Гости напряглись, почувствовав в словах сватьи, в тоне, которым произносились слова, какую-то тайну, напряжение. Чувствовали, что новости те не простые, а очень и очень важные.
– Пустует наша церковка, храм Божий. А это не по – христиански, вот как. Думала я, думала, и вот что удумала. Скажу, а уж вы рассудите: принимать мои слова или отвергнуть, – поджав губы, женщина какое-то время сидела молча, собиралась с мыслями. Вновь заговорила:
– Матушку Агафьюшку уже не вернешь, царствие ей небесное, – старуха перекрестилась. Вслед за ней осенили себя крестным знамением все сидящие за столом.
– Хорошая была матушка, и молодица хорошая, невестка внимательная, услужливая, жалостливая, мамка заботливая, грех жаловаться. Но надо жить. Живым надо помнить о мёртвых и думать о живых. Церковка брошена, без матушки, без батюшки. Даст Бог, Петя встанет на ноги, наша порода крепкая, поборет хворобу, залечит раны, выдюжит. Дрогунов приходил, лечил, ещё обещался прибежать при первой же возможности, дай ему Бог здоровья. За душу я не говорю: сам сынок пусть с ней ладит, с душой своей, не моё это дело. В конце концов, мужик он, Петя мой, мужчина в первую голову. Должен справиться и с болезнью, и с душой своей разобраться. А вот мамка Васильку нужна, матушка церковке нашей нужна, необходима, да и батюшке жена тоже требуется. Не может быть батюшка без матушки, вот как, – хозяйка обвела взглядом гостей, пытаясь определить по выражению лиц их реакцию на её слова.
Но гости сидели молча, уставившись в пустые чашки, кружки из – под чая. А что было говорить? Хотя Глаша с Марфой, Фрося уже догадывались, куда клонит сватья. Но молчали, не торопили события: пусть это другие скажут, не они. Чтобы, не дай Боже, при случае не упрекнули. Мало ли что, жизнь, она такая, что… неведомо…
– Хозяйство там, чужие люди доглядают, а это – непорядок. Агафьюшка высадила, выходила огород, скотинку с птицей, а оно без пригляду. Нехорошо. Я понимаю, что грешно вот сейчас, сразу после смерти матушки, когда её душа только-только распрощалась с телом, говорить такие слова, но – вынуждена, нужда, жизнь заставляет. Матушка Агафьюшка – добрая душа, умная, она нас поймёт и простит. Вот как – поймёт и простит.
Марфа снова зашмыгала носом, то и дело Фрося подносила к глазам кончик платка. Лишь Глаша сидела молча, будто закаменев, ждала. Аннушка взяла маленького Василька на руки, тетешкала, тот весело заливался смехом. Раненый отец Пётр откинулся на подушку, лежал безучастный, молча уставившись в укреплённый тальником свод землянки.
– Сватаю я тебя, Фросьюшка, уж прости меня, старую, за такие слова, – тут же поправилась, извинилась хозяйка, – быть мамкою моему внуку Васильку, быть матушкой церковки нашей, храма Божьего, ну, и конечно, женою сына моего Пети. Замени свою сестрицу в делах земных, Евфросиния, – женщина встала из – за стола, поклонилась в ноги гостям, особый, низкий поклон отвесила Фросе, постояла так с мгновение, дав возможность прочувствовать важность момента.
Все, кто находился в землянке, кроме разве что маленького Василька, понимали, что предложение старой женщины кощунственно по отношению к памяти Агафьи, противоречило жизненным нравам и традициям Вишенок, укладу жизни, христианским нормам. Кто-кто, а уж она сама, дочь священника, понимала это как никто другой. Но с не меньшей долей понимала она, и понимали гости, что это жизненная необходимость, что в этом есть, присутствует здравый смысл. Жёсткий, даже жестокий здравый смысл. В другое бы время, в мирное, не в столь трагичное, об этом бы и речи не было. И быть не могло. А вот сегодня, вот сейчас…
Когда все выплакались, успокоились, снова и снова взвешивали все «за» и «против», опять и опять приходили к одному и тому же выводу: нельзя, но – надо! Жизнь, она так повернёт, так закрутит, что хоть колом поставь, хоть лёжа положь, а всё едино: надо! Нельзя, и вроде как грешно, и стыдно и неудобно перед покойницей, перед людьми, перед Богом, а – надо! Дело-то благое, богоугодное. Не о своём животе речь идёт, о дитёнке, о храме Господнем…
Обговорили всё, задержались, даже пообедали у сватьи отварной картошкой с отцеженной подсоленной юшкой от этой же картошки приправленной луком и укропом: день уже шёл к вечеру. Согласились. Приняли доводы сватьи.
– Вот и ладненько, – говорила на прощание Кондратиха. – Церковка обретёт матушку Евфросинию, как в старые, добрые времена. Василёк носит имя своего прадедушки, тоже уже топчет земельку вокруг храма. Никитка приобретёт папку, а ты, Фросьюшка, будешь с мужем, как все добрые люди. Ну, и у отца Петра будет всё, как и должно быть у священника, у батюшки. Людцы добрые! Всё возвращается на круги своя, и это – жизнь. Благослови вас Господь, детки мои родные, – прижалась к Фросе, всплакнула в который уже раз за этот день.
Благословила, осеняя крестообразно иконой Божьей Матери Фросю и отца Петра, поднесла к устам раненого сына, повелела скрепить руки.
Уходила Фрося из родительской землянки, из Вишенок рано по утру. Надо было успеть прийти в Слободу до наступления комендантского часа.
За спиной висела котомка с бельем, с какой-никакой одёжкой для сына. С правой руки уцепился в сподницу Василёк, слева бежал Никитка. Мама, тётя Глаша, Стёпка, Танюша и Аннушка проводили за деревню до гати, вернулись обратно. Ульянка так и не пришла провожать, прикинулась хворой, отвернулась к стенке на нарах, осталась лежать, даже не сказала «до свидания», слова не проронила. Бог ей судья.
Вчера, ещё в землянке Кондратовых, Фрося не своими ногами подошла к отцу Петру, застыла молча перед ним, не зная, что и как сказать ему.
А и что говорить? И что ожидать, какого слова ожидать от раненого священника, который только что пришёл в себя после страшного ранения; который потерял любимую женщину, мать своего ребёнка? Который совсем недавно был на грани небытия и жизни? Что самой говорить? И он, и она прекрасно понимали в тот момент, что всё это – жестокая необходимость. Ни о какой любви и речи не было, и не могло идти. Потому и слов-то и не было, не слетели слова ни с его, ни с её уст.
Батюшка лишь мельком взглянул на Фросю, в бессилии, смиренно шевельнул, махнул ладонью в знак своего согласия, и тот час прикрыл глаза, из которых одна за другой скатились чистые, прозрачные слезинки.
Вот и шла сегодня Фрося с участью обречённой, переставляла ноги, вела за собой к новому месту жительства, по сути – к новой жизни и детишек, и себя в первую очередь. Малышня с интересом шла первые сотни метров, крутила головёшками, потом то и дело останавливались, просились на ручки. Приходилось часто останавливаться, нести по очереди то одного, то другого, отдыхать, а не то и давать детишкам по сухарику, и снова идти.
В Борках пришлось отсиживаться в доме тётки Маши Козловой – жены родного брата Акима Макаровича – Ильи: вся деревня была наводнена немцами и румынами – союзниками фашистов.
Оказывается, вчера днём пропал, исчез бесследно майор Вернер Карл Каспарович. А сегодня утром обгоревшее тело коменданта нашли на пепелище дома старосты деревни Борки, внука Щербича Макара Егоровича – Антона. Вроде, кто-то из румын видел, как комендант заходил во двор старосты. Поговаривают люди, что Антон заманил к себе во двор майора и убил. Уже мёртвого затащил в свой собственный дом, потом поджёг его и сам скрылся. Вот немцы и рыщут, ищут Антона.
– Ты, дева, остерегайся ходить по улице. Немцы не посмотрят, что ты с детишками: схватят и надругаются. Молодая, красивая – им таких только подай, антихристы, прости, Господи. Гансам наши законы не писаны.
– А как же быть, тётя Маша? Мне край как надо в Слободу.
– Испачкай лицо, платком повяжись, чтобы лица поменьше видно было. Немцы больно не любят нерях. С тебя не убудет, да целее станется.
Однако ничего делать не пришлось, не пригодилось: заночевали у Козловых. Детишки устали, перекусили и сразу же уснули. Не будить же, пусть поспят. А там и комендантский час настал: носа на улицу казать нельзя. Вот и заночевала.
Почти до полуночи проговорили, рассказывали друг дружке, делились новостями, несколько раз даже всплакнули. А как не плакать, коль чаще всего новости-то связаны со слезами? С горем? С бедою? Одно радует, что наши совсем близко. Говорят, через Слободу идут нескончаемым потоком машины с убитыми и ранеными фашистами. Возвращаются туда, откуда пришли. Бегут сучьи дети! А на днях жена старосты деревни Антона Щербича Фёкла Абрамова под большим секретом поведала, что наши самолёты на той неделе разбомбили в пух и прах железнодорожный узел в районе. Вот это радость так радость! Значит, наши, советские самолёты уже долетают даже к нам.
Скоро, скоро придёт Красная армия! Быстрее бы.
С утра хозяйка и сама стала собираться в дорогу.
– Провожу вас до Слободы, душа спокойней будет.
На горушке за гатью, что между Слободой и Борками, на удивление обоим, встретили бабушку Нину Лукину. Старушка стояла, опершись на посох, ждала.
Ознакомительная версия.
