Однако несмотря на все заложенные конструктивные недостатки, кому-то этот магнитофон показался нужней, и его нагло спёрли прямо из офицерской комнаты.
В конце дня, когда стало ясно, что никто случайно магнитофон не брал, нас построил ротный. Он не стал нас стыдить, не стал взывать к совести, поскольку это было глупо и абсолютно бесполезно — такое могли учудить разве начиная с майора и выше — те, кто напрочь забыл о своей службе в качестве командиров рот и взводов.
— Сегодня из офицерской комнаты исчез магнитофон. Итак, меня не интересует кто взял и как взял. Но магнитофон надо вернуть обратно. Я жду до утра. Поставьте его туда, откуда взяли или оставьте в любом другом видном месте. Если завтра магнитофон не объявится — пеняйте на себя — я найду воров, но тогда уже будет поздно — им придётся дополнительно служить в дисбате.
— Э-э! Чёрта два найдёшь! — тут же отметил я про себя. — Раз на месте с поличным никого не схватили — ищи теперь, да свищи!
— Не думайте только, что это просто так сойдёт с рук! Я знаю, кто тут замешан! — Хижняк, как гипнотизёр медленно вёл взгляд вдоль строя, выразительно задерживая его на лицах тех солдат, в порядочности которых он не совсем был уверен. Говорил он твёрдым уверенным голосом, что безусловно воздействовало на их нервы.
— Я знаю, что у них сейчас от страха стынет кровь в жилах и мурашки бегают по спине! Но я этим ворюгам даю последний шанс! Последний раз предупреждаю — верните по-хорошему! Тогда ничего не будет. А если по- плохому — то даю вам слово — выведу всех на чистую воду и тогда встреча с мамочкой и бл..ми у них задержится года на два.
Прошло несколько дней, а магнитофон, как я и предвидел, так и не нашёлся. Зато совершенно неожиданно для меня, когда я стоял в карауле на башне, ко мне подошёл прилично подвыпивший Свистунов и начал вполне серьёзно уговаривать меня вернуть ему его вещь. Наверное кто-то подшутил над ним и дал смеха ради столь нелепую наводку. Не менее часа он мытарил мне душу, вначале просто жалуясь на свою судьбу, а после уверяя, что точно знает, что магнитофон у меня. Я оправдываясь — поначалу в шутку, а потом уже и всерьёз — никак не мог его в этом переубедить. В конце концов даже зло взяло:
— Да кто такое сказал? Магнитофон я не брал и ничего о нём не знаю! Давайте разберёмся! Давайте всё на чистоту — кто сказал, что я вор? Кто?
Однако пьяному вообще трудно что-то доказать, все мои аргументы проходили мимо его ушей. Под конец разговора, убедившись, что я сам не сознаюсь, он пригрозил:
— Ладно! Чёрт с тобой! Но окажется, что спёр ты — хуже будет, — и ушёл.
Прошло ещё несколько дней. История с магнитофоном уже стала забываться, как ко мне подошёл Ефремов и спросил:
— Слышал новость насчёт магнитофона?
— Нет, не слышал.
— Как? Все знают, а ты ещё нет?
— Вообще впервые слышу — а разве он не ушёл с концами?
— Уже нашли. А знаешь кто его взял? — казалось бы без всякого умыслу поинтересовался Ефремов. Но я сразу почувствовал, что вопрос этот не случайный — это проверка. Здесь — в армии — особая ответственность за свои слова. Жёсткий быт определяет жестокие нравы. И чтобы по глупости не попасть впросак, каждый раз, перед тем как что-то сказать, надо подумать о последствиях. Нечаянно оброненное слово может потом дорого стоить. Даже сам Еремеев в своё время из-за неосторожного высказывания получил по сусалу. Меня так и подмывало ответить:
— Вот и отлично, что нашли! Надеюсь, этим дуракам зададут так. что другим потом неповадно будет! — но это мне только хотелось сказать. Вслух я произнёс совсем другое. Сделав удивлённое, не допускающее двойного толкования лицо, я с некоторым раздражением ответил:
— А откуда мне знать? Не знаю ничего. А кто?
— Да нашли и всё, — пробурчал Ефремов. — Значит, серьёзно, ничего не знаешь?
— Говорю же, впервые слышу.
И Ефремов весь в задумчивости ушёл. Видимо деды искали стукача и послали Ефремова ко мне, поскольку мы были в нормальных отношениях. Никто не осуждал и не винил воров, наоборот, если что стащили у офицеров — это считалось доблестью и заслугой. А кто их застучал — тот предал товарищей и заслуживает презрения. И если бы его рассекретили, то ему было бы несдобровать.
Но в данном случае служба информации ротного, скорее всего, была ни при чём. Хижняк каждый вечер вызывал к себе в офицерскую комнату всех подозрительных личностей и вёл с ними продолжительные беседы. Когда в очередной раз кто-то уходил на допрос, некоторые старослужащие ходили с озабоченным видом и, уединившись, о чём-то тревожно перешёптывались. Ротный разговаривал со многими, однако меня не вызвал ни разу — видимо, посчитал излишним. В результате умело проведённого расследования Хижняк узнал всё в подробностях: кто стоял на шухере, кто крал магнитофон и передал через окно, и кто его унёс и спрятал. Однако он дело огласке придавать не стал, потому что это ЧП могло обернуться против него самого — ещё скажут, что плохо проводил комсомольскую и воспитательную работу. Зато вся эта троица тут же заступила в бессменный наряд по роте на две недели.
Хижняк, верный своим принципам борьбы с неуставщиной, искренне недолюбливал некоторых дедов. И даже случалось, когда он был в соответствующем настроении, то от теории переходил к практике и наводил справедливость собственноручно. Многие деды за это платили ему взаимной нелюбовью.
Однажды ротный чуть "поддал" и, поскольку кровь заиграла, решил, что кое для кого пришло время поплатиться за грешки. Он высунулся из своей комнаты и прокричал:
— Дневальный!
— Я!
— Ковалёва[12]мне!
— Есть!
— Чтобы через минуту был!
— Есть!
Был поздний вечер. Ковалёв в это время находился в караулке — отдыхал между сменами. Его растолкали и сказали, что он срочно понадобился ротному. Недовольно ворча, Ковалёв нехотя встал с уютной постели и направился в офицерскую комнату. Там он пробыл минут пять, не больше. Для профилактической работы этого оказалось вполне достаточно. Особых шумов за это время оттуда не доносилось, но когда Ковалёв вылетел наружу, уши у него светились огнём и торчали лопухами, а вид был совсем невесёлым. Деды, завидев такую негармоничность в ушах, не могли удержаться от смеха:
— Чего это у тебя с ушами случилось?
— Что, никак п..ды от ротного получил? Так и говори! Давай, рассказывай как дело было! Не стесняйся — все свои!
Несколько молодых, занятых уборкой в караулке, шуршали не поднимая головы, якобы так увлечены делом, что ничего не видят и не слышат, а в эту минуту в душе у них всё цвело, гремели гимны и ликовало злорадство. Ковалёв, насупившись и зло поглядывая по сторонам, так никому и не открылся, за какие такие грехи ротный отшлёпал его по ушам.
Участь Ковалёва мне никак не грозила, поскольку я был фанатичный и неисправимый сторонник того, что солдат должен обслуживать себя сам: заправлять за собой постель, мыть котелок, подшивать хэбэ, чистить сапоги, стирать портянки и выполнять прочие индивидуальные обязанности, не прибегая к услугам молодых. Так я и жил, руководствуясь этими принципами. Но, увы, авторитета мне это не прибавляло ни среди молодых — для них авторитетом был только крепкий дедовский кулак — ни тем более среди моих однопризывников-дедов, которые считали западло палец о палец ударить и поэтому тихо меня недолюбливали:
— Что ты из себя строишь? Не дед, что ли? Боишься молодого хлобыстнуть! Что, хочешь показать какой ты добрый? Как поедем на боевые, так один ты и уцелеешь — ты же ведь хороший! А нам, чуть зазевался, окажись молодой позади — получай пулю в спину! Да нахрена это надо? Вот ты их жалеешь, а они через полгода точно так же будут других др..чить, если не больше! Не так что ли? Не нами это заведено, и не на нас это кончится. Будь как все! Не выделяйся!
Видимо мои принципы не подходили для условий армейской жизни. Даже дембельский статус, гарантирующий спокойный распорядок, меня тяготил и угнетал.
Один дед с 5-й роты, не скрывая своего сочувствия ко мне, говорил:
— Э-эх, да что ты понимаешь в службе? Вот мне служить нормально! Бывало, свалишься на постель, закуришь, задумаешься о своём. А вокруг молодняк "шуршит". И нехотя, так негромко говоришь:
— Один жирный гусь.
Рас! — а перед тобой уже вырос один х..! Приказывай ему что хочешь! Я от этого — просто тащусь! Чувствую себя человеком! Правда, они не сразу научились отзываться на гусей — пришлось им разок п..ды подкинуть — мигом поняли, что к чему! Поначалу даже скажу только: "Один!" — так все всё бросают и строятся перед тобой. И не я всё это придумал — нас самих так же точно и др. чили! Лови момент — да разве на гражданке такое будет!
Моим главным идеологическим противником по части взаимоотношений призывов был Барышников Лека — наш ротный писарь, который всегда находился в авангарде на страже интересов дедов и неусыпно бдил авторитет старослужащего. Также он свято верил в превосходство воздушного десанта над всеми остальными родами войск. Когда мы ехали на стрельбы, то при встрече колонны машин с мотострелками он мгновенно возбуждался и, перегибаясь за борт машины, истошно до хрипоты орал:
