два снаряда в трактор, гаубица опрокинулась, задрав вверх колесо. Утро осветилось ярким пламенем
горящих тракторов, посадки застлало соляровым дымом - танки расстреливали полк на дороге.
Это было наихудшее, что могло случиться, - они погибали, а вся их огневая мощь оставалась почти
неиспользованной. Поняв, что им отведено несколько скупых секунд, Сотников с расчетом кое-как
развернул прямо на дороге последнюю уцелевшую гаубицу и, не укрепляя станин, едва успев содрать
чехол со ствола, выстрелил тяжелым снарядом. Сначала нельзя было и разглядеть, где те танки:
головные в колонне машины горели, уцелевшие бойцы с них бежали назад, дым и покореженные
трактора впереди мешали прицелиться. Но полминуты спустя между вербами он все же увидел первый
немецкий танк, который медленно полз за канавой и, свернув орудийный ствол, гахал и гахал
выстрелами наискосок по колонне. Сотников оттолкнул наводчика (орудие было уже заряжено),
дрожащими руками кое-как довернул толстенный гаубичный ствол и наконец поймал это еще тусклое в
утренней дымке страшилище на перекрестие панорамы.
Выстрел его грохнул подобно удару грома, гаубица сильно сдала назад, больно ударила панорамой в
скулу; внизу, из-под незакрепленных сошников, брызнуло искрами от камней, одна станина глубоко
врезалась сошником в бровку канавы, вторая осталась на весу на дороге. Сквозь пыль, поднятую
выстрелом, он еще не успел ничего разглядеть, но услышал, как радостно закричал наводчик, и понял,
что попал. Он тут же опять припал к панораме - едва не закрывая собой все ее поле зрения, за дорогой
двигался второй танк, комбат вперил гаубичный ствол в его серое лбище - так близко тот казался в
оптике - и крикнул: «Огонь!» Замковый отреагировал вовремя, выстрел опять оглушил его, но в этот раз
он успел уклониться от панорамы и за пылью перед стволом увидел, как то, что за секунду до выстрела
было танком, хрястнуло, будто яичная скорлупа, и от мощного внутреннего взрыва частями развалилось
в стороны. Неповоротливая, тяжелая, предназначенная для стрельбы из далекого тыла гаубица своим
мощным снарядом разнесла танк вдребезги.
Неожиданно их охватил азарт боевой удачи. Уже не обращая внимания на потери, на убитых и
раненых, что, истекая кровью, корчились на пыльном булыжнике, на огонь, пожиравший их технику, и
град пуль оттуда, из танков, несколько уцелевших расчетов вступили в неравный бой с танками. Тем
временем рассвело, уже стало видать, куда целиться. Несколько пожаров дымно пылали за дорогой:
немецкие машины горели.
Сотников выпустил шесть тяжелых снарядов и разнес вдребезги еще два танка. Но какое-то
подсознательное, обостренное опасностью чувство подсказало ему, что удача кончается, что судьбой
или случаем отпущенные секунды использованы им полностью, что следующий, второй или третий
снаряд из танка будет его. Впереди живых, наверное, уже не осталось, последним притащился оттуда и
упал, обливая кровью станину, командир полка; рядом в канаве бахали из карабинов несколько бойцов -
метили в танковые щели. Возле ящиков уткнулся головой в землю заряжающий Коготков, сзади никого
больше не было. Тогда Сотников на четвереньках сам бросился к снарядному ящику. Однако он не успел
доползти до него, как сзади оглушающе грохнуло, тугая волна взрыва распластала его на булыжнике, и
черное удушливое покрывало на несколько долгих секунд закрыло собой дорогу. Задохнувшись от земли
и пыли, он краешком сознания все же почувствовал, что жив, и тут же под лавой земляной трухи, которая
низринулась сверху, рванулся к орудию. Но гаубица уже немощно скособочилась на краю воронки, ствол
взрывом свернуло в сторону, смрадно горела резина колесного обода. И тогда он понял, что это конец.
Он плохо еще соображал, сам уцелел или нет, но чувствовал, что оглох: взрывы вокруг ушли за
непроницаемую толстую стену, другие звуки все разом исчезли, в голове стоял протяжный болезненный
110
звон. Из носа показалась кровь, он грязно размазал ее по лицу и сполз с дороги в канаву. Напротив, за
вербами, тяжело переваливаясь на гусеницах, шел, наверно, тот самый, подбивший его танк. Свежий
утренний ветер стлал черные космы дыма от пылающего трактора, жирно воняло соляркой и тротилом
от взрывов, дымно тлела гимнастерка на плече уже неживого командира полка.
Потрясенный неожиданностью разгрома Сотников минуту осоловело смотрел на ползущие за дорогой
немецкие танки, их номера и черно-белые, выбитые по трафарету кресты. И тогда кто-то дернул его за
рукав, он повернул голову - рядом появилось запачканное сажей и кровью лицо старшины батареи,
который что-то кричал ему и показывал рукой в тыл, куда по канаве бежали бойцы.
Они вскочили и сквозь вонючий дым над дорогой, пригнувшись, также побежали туда...
3
Рыбак обошел мысок мелколесья и остановился. Впереди, на склоне пригорка, в едва серевшем
пространстве ночи, темнели крайние постройки деревни. Как она выглядела отсюда, Рыбак уже не
помнил: когда-то, в начале осени, они проходили стороной по дороге, но в деревню не заходили.
Впрочем, сейчас это его мало заботило - важнее было определить, нет ли там немцев или полицаев,
чтобы ненароком не угодить в западню.
Он недолго постоял возле кустарника, прислушиваясь, но ничего подозрительного в деревне вроде не
было слышно. Донеслось несколько разрозненных, приглушенных ночью звуков лениво протявкала
собака. По-прежнему упруго и настойчиво дул ветер, тихо посвистывая рядом в мерзлых ветвях, пахнуло
дымом - где-то, наверно, топили. Тем временем сзади подошел Сотников и, остановившись, тоже
всмотрелся в сумерки.
- Ну что?
- Вроде тихо, - негромко сказал Рыбак. - Пошли помалу.
Было бы удобнее и короче свернуть к крайней в этой деревне избушке, что темнела невдалеке, по
самые окна увязнув в сугробе, - там начиналась улица. Но возле крайней всегда больший риск
напороться на неприятность: в конце улицы обычно заканчивают свой маршрут караульщики и патрули,
там же устраивает засады полиция. И он свернул по снегу в сторону. Вдоль проволочной в две нитки
ограды они перешли лощинку, направляясь к недалеким постройкам, тесно сгрудившимся в конце
огородов на отшибе. Это было гумно. Там еще постояли минуту за растрескавшимся углом пуньки или
тока с продранной крышей, прислушались, и Рыбак с оглядкой вышел на пригумье. Отсюда было рукой
подать до низенькой, сиротливо покосившейся избушки при одном сарайчике, куда вела утоптанная в
снегу тропинка. Рыбак сделал по ней два шага, но тут же соступил в снег - на тропке пронзительно
заскрипело под сапогами. За ним принял в сторону Сотников, и они пошли так, по обе стороны стежки, к
избе.
Они еще не достигли сарайчика, как до их слуха явственно донесся стук - во дворе кто-то рубил
дрова, рубил вроде бы с неохотой, вполсилы. Рыбак обрадовался: если рубят дрова - значит, в деревне,
наверно, все тихо, чужих нет. К тому же не надо стучать в окно, проситься впустить - обо всем можно
будет расспросить дровосека. Правда, он тут же подумал, что неосторожностью можно спугнуть
человека - завидев чужих, запрется, тогда попробуй его вытащить из избы. И он как можно тише обошел
сарайчик, переступил через концы брошенных на снегу жердей и вышел из-за угла.
В темновато-серых сумерках двора у ограды кто-то возился с поленом. Он не сразу понял, что это
женщина, которая, заслышав сзади шаги, вдруг испуганно вскрикнула.
- Тихо, мамаша! - негромко сказал Рыбак.
Растерявшись, она замерла перед ним - низенькая пожилая тетка в грубом, толсто повязанном на
голове платке - и не могла вымолвить слова. Рыбак из предосторожности взглянул на ведущую в сени
