На дворе, когда до лестницы, которая вела на сеновал, оставалось лишь несколько шагов, Птаха вдруг сказал:
— Слышь, Мыкола, а я тут новый тайник для тебя оборудовал, может, туда пойдем? Есть пустующая хата, на самой околице, до леса — рукой подать… С самой осени пустует, вот я и оборудовал ее для таких тайных гостей, как ты…
Хата, стоящая вблизи леса, — что может быть лучше? Но усталость была столь велика, что Мыкола только и сказал, поднимаясь по лестнице на сеновал:
— Завтра взгляну на нее, завтра…
Зарылся в сено, даже запахов его дурманящих не почувствовал, и сразу будто в какую-то бездонную ямину ухнул.
Проснулся внезапно и сам не зная от чего. Еще ничего не понимая, схватил автомат, вслушался в обступившую его тишину. Потом, стараясь двигаться бесшумно, подполз к скату крыши, осторожно выдернул щепочку, которой была замаскирована щель — его смотровое окошечко, которое на всякий случай подготовил еще в ту ночь, когда впервые осмелился заночевать здесь.
Луна оловянной тарелкой висела на небе, заливая мертвящим светом пятачок двора, и Мыкола отчетливо увидел семь полицаев, стоящих кучкой и глядевших на сеновал, где он прятался. С ними был Птаха, тихо говоривший что-то. Мыкола понял: случилось то самое, неотвратимое, о чем не раз предупреждал Юрка. Понял — страшно обозлился на себя за то, что доверился Птахе, своевременно не разгадал его поганого нутра; последними словами обругал себя и за то, что вчера не придал значения его словам о хате, стоявшей будто бы где-то у околицы; даже понял, что хата была предложена исключительно для того, чтобы уберечь хозяйство Птахи от неизбежного убытка, который возникает от любой перестрелки.
Пришла в голову догадка, что Птаха дорожит своим хозяйством, — даже обрадовался и похлопал рукой по карману: не потерял ли случайно, тут ли кресало?
Оно оказалось на месте. И тогда он успокоился, деловито и бесшумно просунул в щель ствол автомата. И стал ждать. Чего? Может быть, все же ошибся, так плохо подумав о Птахе? Может быть, Птаха потому здесь с этими полицаями и торчит, чтобы отвести смерть от него, Мыколы?
Но начальственные жесты Птахи и то, что полицаи крадучись стали приближаться к коровнику, над которым и был сеновал, уничтожили последние сомнения. Мыкола понял, что единственная радость, какую ему еще дозволено испытать, — постараться убить как можно больше этих оборотней. И в первую очередь — Птаху.
Хотя — почему именно Птаху?
Конечно, Птаха такой, что при первом выстреле наверняка за дом спрячется, вроде бы — убежит от смерти. Однако народ все видит, от него подлости своей не спрячешь. Вот и получается, что так и так этой сволочи ответ держать придется. По всей строгости человеческих законов.
Все это промелькнуло в голове Мыколы, и он уже спокойно, словно чувствовал за собой силу, сказал громко, как только один из полицаев коснулся рукой лестницы, которая вела на сеновал:
— А ведь я не сплю.
Сказал это и лишь тогда стеганул длинной очередью сначала по дальним полицаям, потом по тому, который мгновение назад подкрадывался к нему.
— Слава богу, не промазал! — прошептал Мыкола.
Уцелевшие полицаи и Птаха, как он и предполагал, моментально метнулись за угол дома. И теперь только два неподвижных тела чернели на опустевшем дворе.
Потом, когда затянувшаяся пауза стала и вовсе нестерпимой для Мыколы, из-за угла дома Птаха не прокричал — пропел голосом, сулящим всяческие блага:
— Слышь, Мыкола, а ты бы сдался, а? Крестом святым клянусь, все мы будем свидетельствовать господам немцам, что ты сам, добровольно и без принуждения нам свою повинную голову принес, в грехах своих покаялся… Конечно, может и так случиться, что они тебя в лагерь отправят, но ведь жив останешься… Ты слышишь меня, Мыкола?
— Слышу.
— Тогда чего молчишь? Святым крестом клянемся…
— Мой ответ из-под того конца крыши вот-вот выглянет, — озорно ответил Мыкола, высекая искру.
Он уже твердо решил, что у него есть только один шанс на спасение: поджечь сеновал и попытаться воспользоваться сумятицей, порожденной пожаром; ведь коровник стоял под одной крышей с домом Птахи.
Как и предполагал, диким голосом взвыл Птаха, увидев густые клубы дыма и кровавые языки пламени, вдруг пронзившие крышу над сеновалом; усиливая общую панику, истошно запричитала жена старосты. Но стоило кому-то из усердствующих полицаев метнуться к сеновалу — автоматная очередь пришила его к снегу, порозовевшему от огня.
И тут Мыкола решил, что наступил самый подходящий для него момент, и прыгнул с сеновала, метнулся в огород, намереваясь через него вырваться к лесу.
Ни Птаха с женой, ни полицаи не заметили его прыжка с сеновала, и он благополучно сиганул в огород. И сразу упал, подвихнув ногу на одной из грядок, спрятавшихся под снегом. Понял, что не уйдет, вряд ли спасется, но встал, побрел к плетню.
Пока хромал через огород — его и заметили полицаи, завопили восторженно, забахали из карабинов. Одна из многих пуль и настигла его в тот момент, когда он уже перенес ногу через плетень.
12
Василий Иванович до войны учительствовал не один год, правда преподавал математику, но по простоте своей душевной считал, что знает и многое другое. Например, что в Белоруссии — климат мягкий. Конечно, мол, выпадают и там отдельные морозные деньки, но куда им до наших, до тех, что бывают на вятской земле!
Искренне так считал, и вдруг вот уже ровно неделю здесь стоит морозище: ночью чуть не за тридцать, а днем самую малость поменьше того. И невольно думалось: «А каково сейчас приходится партизанам? И вообще всем, кого фашисты накануне этого морозища лишили крыши над головой?»
А таких людей, у которых фашисты буквально недавно сожгли жилье, — не счесть. Причем столь жестокой каре подвергали за самую ничтожную вину, даже за видимость ее: за будто бы вялую работу по очистке тракта от снежных заносов; или к чему другому подобному придравшись. Но чаще за то, что взрослые дети исчезали из дома. И пусть хозяйка, не вытирая искренних слез, клянется, что сын (или дочь) ушел (ушла) в соседнюю деревню к родственникам, ушел (ушла) лишь за картофелем, что дня через два или три обязательно вернется, — пылающий факел под соломенную крышу, и весь ответ. А вообще-то, случится такое — еще будь благодарен: могли и всю семью расстрелять, объявив, что она партизанская.
Случалось, и просто так — даже без видимой вины хозяев — подпаливали какую-нибудь хату. «Чтобы погреться», — как, улыбаясь, ответил Василию Ивановичу один из его полицаев, когда он подошел к нему, поинтересовался причиной поджога хаты.
Услышал этот ответ — захотелось все пули из автомата всадить точнехонько в улыбающуюся рожу полицая. Но… пришлось ограничиться молчаливым пожатием плеч: не поймет, не примет этот ублюдок никаких доводов, только слух распустит о том, что пан Шапочник чрезмерно жалостлив к местному населению, каждый второй из которого — активный пособник партизан.
Сегодня по поводу безрассудного поджога жилищ местных жителей попытался поговорить с Зигелем. Дескать, надо ли, допустимо ли сейчас просто так предавать огню чье-то жилье? Не будет ли это способствовать росту ненависти, то есть в интересах ли Великой Германии действуют некоторые из тех, кто идет на это?
Зигель равнодушно выслушал его, стоя спиной к печке, касаясь руками ее теплых кирпичей. И сказал буднично:
— В этой ужасной стране каждый развлекается в силу своих возможностей.
Что оставалось делать Василию Ивановичу? И, спросив на то разрешение, он выскользнул из кабинета коменданта. Когда проходил мимо дежурного по комендатуре, к нему присоединился Генка и зашагал за ним, стараясь держаться так же степенно, как и его начальник.
На улице, когда морозным воздухом чуть опалило щеки, Генка спросил, закрываясь от режущего ветра воротником полушубка:
— Теперь-то куда, пан начальник? Между прочим, всех дел не переделаешь, а спать и есть вовремя надо. И по потребности.
— Или я привязал тебя к себе? — беззлобно, вернее — устало огрызнулся Василий Иванович, вдруг почувствовавший, как он безмерно устал; и зашагал к своему дому, кухонное окно которого все еще светилось.
Генка проводил его почти до крыльца, здесь постоял, как бы передавая начальство под охрану дежурного полицая, и, едва начальник полиции поднялся на крыльцо, едва скрылся в доме, он торопливо зашагал по улице будто вымершей деревни, зашагал к дому Золотаря (по установившемуся порядку намеревался доложить ему обо всем, что делал и говорил пан начальник днем), но потом решил, что это успеется и завтра, и свернул к своей хате, где квартировал у дородной вдовы бывшего раскулаченного, загинувшего где-то в просторах России. Пусть непробиваемо глупа эта толстуха, пусть и на рожу здорово непривлекательна, зато послушна, угодлива — лучше не бывает. А не это ли сейчас, в это смутное время, когда не знаешь, проснешься ли завтра, настоящему мужчине надобно?
