Спасибо.
Думаешь — мне лень было сказать тебе это «спасибо»? Нет, конечно. Руки ложатся на теплый руль, ногами в рыжих таланах давишь на педали, джип медленно разгоняется по полю, юзом уходит возле выезда, цепляет правыми колесами щебенку и рывком выскакивает к КПВВ «Новотроицкое», ну что ж мне дома не сиделось, почему именно сейчас я так абсолютно и беспричинно счастлив?
— Мы будем по этому скучать, — говорит Танцор и начинает искать зажигалку.
— Будем, — киваю я.
Спасибо.
Шире всего улыбка — после войны. Не знаю, почему так. Странно это. Хотя…
Интересно, за что я благодарю — за то, что выжил, или за то, что был там?
Там были лучшие на свете люди, кровожадные и неусидчивые долб@ебы, там были эти машины, эти ящики, эта баня, эта вода, дрова, гсм, еда, опять вода… эти ли части составили то великолепное чувство, когда ты каждое утро радовался новым суткам?
Или то, что … как это сказать…
Просто иногда все вот это вот… оно уходило, отбрасывалось с дороги и падало в угол, когда десяток человек из пехоты вылетало из блиндажей и включало всю зброю, что была. Нас крыл миномет — мы стреляли из СПГ, САУ — снова СПГ, «бэха» — и опять СПГ, мы стреляли из него, маленького, немножко нелепого куска трубы на трех ножках, потому что он у нас был, и нам не нужно было ничье одобрение, да и это, честно говоря, было единственное, что могло причинить им хоть какой-то ущерб. И мы стреляли.
Спасибо.
Спасибо за то, что я мог стрелять… Ах, как же мы любили войну! Как сумасшедшие психи с дичайшей нескладухой в головах, которые могли убить человека, сесть в машину и поехать на новую почту. Забрать, отправить, купить воды, семечек, кофе, вернуться, отлить, покурить и опять убить человека. Это не влезает в голову… почему тогда оно кажется мне таким обычным, нормальным, даже забавным и милым… почему?
Спасибо… да, извини. Я понял. Да, понятно, что за себя живого благодарю, и за то, что был там, и за ощущение холодного-горячего металла под ладонями, и за… за мой кусок жизни.
Но на самом деле — за то, что ты был и остался родным. Что отпустил всех моих живыми.
Спасибо, Донбасс.
День пятьсот девяносто пятый
— Так, старый, давай так — зачем это тебе?
— Ну, я…
— Только давай без лозунгов, лады? Я тебя нормально спрашиваю — ты нормально отвечаешь. Добро?
— Добро.
Я сижу в кабинете начальника Департамента патрульной полиции подполковника Евгения Александровича Жукова. Маршал смотрит на меня, хмыкает и отворачивается дальше подписывать документы.
Документов кипы. Груды. Тонны. Сидящий по другую сторону «совещательного» стола первый зам Маршала, старший лейтенант Алексей Георгиевич Билошицкий, вздыхает, глядя на бумаги, но молчит. Подозреваю — его в кабинете ждут кипы не меньше этих. Повисает тишина, скрипит-черкает ручка, я собираюсь с духом, формирую какие-то слова в предложения, выстраиваю их… и все это рассыпается, не дается, не выталкивается из себя. Молчу.
В кабинете холодно, вечер за окнами посвистывает ледяным воздухом, я ежусь.
— Олег, ты ничего не знаешь о патруле. То, что ты покатался с Васей по Троещине, это, конечно, хорошо, но ты пойми, это — госструктура. Со всеми плюсами и минусами. Ты у нас кто, сержант? — Георгиевич говорит, глядя прямо на меня, я киваю.
— Сержант. Оперативного резерва.
— Высшее образование есть?
— Есть. Два.
— Какие?
— КПИ. Электроэнерготехника. И «нархоз», «економіка підприємства».
— Мдаааа, — хмыкает Маршал. — Прямая дорога в патруль, точно. Прям по специальности.
— Ты уверен? — продолжает Георгиевич. — Зарплату тут знаешь? Не сбежишь потом, с криками «Аааа, псы Авакова»?
— Даааа… — тянет Маршал и отталкивает набитую папку к стопке уже подписанных. — Идем покурим.
— Идем.
— Дело даже не в структуре, структура у нас нормальная, это ж патруль. Зарплаты — да… но дело не только в зарплатах.
— А в чем? — На крыльце пронизывает, я запахиваю куртку. Маршал стоит во флиске, ему, кажется, не холодно.
— Это ты сейчас — герой АТО и все такое. Книжку пишешь. Подписчиков в фейсбуке… сколько?
— Тридцать пять тысяч, но кто ж считает?
— Ххха. Тридцать пять тысяч. Сюда придешь — будешь «пластмассовым». Мусором. Половина твоих друзей скажет «Авакову продался», вот как с Васей сейчас. Все, старый, ты уже не «наш защитник», не уважаемый ветеран, ты станешь полицейским. Если станешь, конечно. Ты… готов? Или пойдешь увольняться через месяц? Даже… нет, не в том вопрос.
— А в чем?
— Ты. — Маршал смотрит на меня, сигареты сыпят искрами. — Насколько тебе важно мнение людей о тебе? Тех, других, которые в тебе разочаруются?
— Мне не… Я не буду врать «не важно». Иногда важно, иногда нет. Но мое мнение о себе самом мне важнее.
— Так зачем ты хочешь в патруль?
— Это… это правильная движуха. Я посмотрел… это все надо делать. Мне после армии не сидится ровно — нужно такое… нужно так жить, чтобы не только тебе тепло было и ровненько складывалось, а чтоб еще и польза была. Я… аааа, мля, я не могу толком сказать, сформулировать.
— В армию вернуться не хотел?
— Хотел. Но… семья. Я сына год, считай, не видел. Не хочу опять уезжать. Будет еще мобилизация — не вопрос, а так — нет. Может, кто это за трусость посчитает. За недостаток патриотизма. Просто здесь, на материке… в тылу — тоже есть что делать.
— Ну да… Ладно. Иди. Пробуй.
— Понял-принял.
— Давай… сержант.
На парковке возле Департамента дымит трубой Васин потрепанный «субарик», я заскакиваю в машину и побыстрее захлопываю дверцу. Вася отворачивается от телефона, смотрит на меня, хмыкает и кладет руки на руль. Вася — уже старлей полиции, командир Голосеевской роты.
— Ну шо? Поговорил?
— Та да.
— И шо командир?
— Говорит «Пробуй».
— Пойдешь?
— Пойду. — Я автоматически сую сигарету в рот, приоткрываю стекло, и в окно врывается жесткий ветер, задув огонек зажигалки. — Уже ж сказал. Слушай, а вот объясни мне такую ужасную несправедливость…
— Какую? — Вася выруливает на Народного Ополчения и прибавляет газу. — Шо тебя опять волнует, сонечко?
— От почему на войне в твоем «лендике» нельзя было курить, а сейчас в гражданском «форике» — можно?
— Это единоразовая акция. Один раз покуришь — и все.
— Ладно. Тогда я буду курить долго.
— Давай, поглубже вдыхай, поглубже. — Вася наклоняется и включает магнитолу с флешки.
Вечерний город сыпет огнями, мы тянемся, я смотрю в окно, из колонок опять поет Тарабарова. Та же флешка, что всегда играла в «лендике».
— Я смотрю, ты музыку не сменил.
— А зачем? Мне нравится.
— Опять мы вместе служим, прикинь. Уличная пехота.
— Ну да, неразлучные прямо. Я понял, это меня Бог наказывает за то, что в людей стрелял.
— Чем? — Чччерт, опять пристегнуться забыл. Что-то никак привыкнуть не могу.
— Чем стрелял? Аааа, чем наказывает? Тобой, понятное дело. Опять.
Вася смеется. Я делаю сложное лицо.
— Не вставай против промысла Божьего, раб, покайся. Давай на мак заедем? Че-то у меня нервы разыгрались, жрать хочу.
— Ну, блин, все как всегда… А давай. Слушай… Есть у меня одна идея…
— Мляаааа…. Как же я обожнюю эти твои идеи…
ПОСЛЕСЛОВИЕ
ЕВАНГЕЛИЕ ПЕХОТЫ. Псалом второй и последний
— Комбат помнит обо мне, и я ни в чем не буду нуждаться;
Он покоит меня на злачных пажитях магазинов и водит меня к ГСМщикам, подкрепляет душу мою на складе РАО, направляет меня на стезе унылой и замполитской ради имени Своего;
— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что знаю, что комбат — на связи;
— Мой АК и моя радейка — они успокаивают меня;
— Он приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих, прямо на ВОПе; умастил елеем голову мою задачами и наказами; чаша моя преисполнена растворимым якобсом;
