– Вовсе нет. Я буду больше видеться с тобой.
– Мы и так практически живем вместе.
– Ты от меня устала?
– Нет, – сказала она. Я приподнялась на локте и посмотрела на нее.
Господи, какая она красивая! Иногда счастье казалось почти невыносимым, обретало такую мучительную остроту, что я не знала, как жить дальше.
– Я до сих пор не могу поверить в это, – сказала я, когда почти получасом позже мы все еще лежали в постели.
– Ты думала, что в твоей жизни не может быть ничего, кроме самолетов, да?
– Вот именно.
– Ты скучаешь по своим самолетам? – Она провела пальцем по моей щеке и подбородку. Я посмотрела ей в глаза.
– Немножко.
– Наверное, с самолетами меньше риска.
– Несомненно.
С минуту мы молчали.
Потом я спросила:
– Как по-твоему, мы ничем не рискуем?
– У меня был друг, – сказала Паула. – Бармен. Однажды он просто исчез. Будь мы мужчинами, мы бы уже гнили в концлагере.
– Неужели им нет дела до женщин?
– Конечно есть. Мы племенные кобылы. Просто им удобнее не замечать трибадизма. Несомненно, у них есть свои причины.
– Наше спасение в том, – сказала я, – что этой страной управляют люди, абсолютно непоследовательные в своих действиях.
– Высказывание не в твоем духе.
– Это не я. Это Вольфганг. – Я уже рассказывала Пауле о Вольфганге. – Думаю, он сам… такой же. До меня только сейчас дошло. Вот почему он так и не вернулся в страну.
– Значит, ему повезло. Жить в безопасности.
– Да. И нам тоже повезло. Я никогда не лезла из кожи вон, чтобы заслужить особую благосклонность окружающих, но и чтобы меня утопили в болоте, тоже не хочу.
– Не обманывайся, – сказала Паула.
– В смысле?
– Им не нравится это. Они возьмут тебя за что-нибудь другое, если захотят.
– Например?
– Ох, ну за симпатии к левым или еще что-нибудь в таком роде.
После этих слов она лежала совершенно неподвижно. Я тоже.
– Я приготовлю кофе, – сказала я. И сразу же пожалела о своих словах, поскольку хотела лишь одного: держать Паулу в своих объятиях.
Представитель жилищного комитета пришел вечером и заявил, что Паула должна взять не одного постояльца, а целую семью.
– Значит, вопрос решен, – сказала я. – Ты должна перебраться ко мне.
– Но что же мне делать со всеми моими вещами?
– Перетащить все наверх. Ну, не мебель, разумеется. Но ты можешь составить опись и приглядывать за квартирой, верно ведь? Ты можешь объяснить жильцам, что переезжаешь для их удобства, но хочешь иметь свободный доступ в свою квартиру.
– Я переезжаю не для их удобства, а для своего! Или для твоего? – Она упрямо выдвинула нижнюю челюсть. – Знаешь что, Фредди, я вообще не собираюсь никуда переезжать!
У нас вышла шумная ссора. Страшно тягостная. Но мы помирились. Через несколько дней мы перетащили Паулины вещи – в сумках и чемоданах – в мою квартиру. Фотографии и открытки, страусовое перо, книги и треснувший заварочный чайник («это мамин чайник, я люблю его!»), несколько платьев и пар обуви, два-три горшка с цветами и зеленые рюмочки для шнапса.
Я поставила последнюю сумку на кровать, подошла к Пауле и обняла ее сзади. Она вытирала пыль с полок и повернула голову, прижавшись к моему лицу с нежностью, но одновременно с легким нетерпением.
– Я хочу, чтобы ты была счастлива здесь, – сказала я.
– Я буду счастлива здесь. Когда ты в последний раз вытирала пыль?
Мы оставили внизу всю мебель, за исключением одного предмета, с которым Паула не пожелала расставаться: детского секретера с откидной крышкой и встроенным сиденьем. Обшарпанный, покрытый чернильными пятнами, с расшатанным сиденьем. Он стоял в углу ее комнаты, и на нем всегда была ваза с цветами. Родители купили Пауле секретер, когда она училась в школе. Ее отец свято верил в равные возможности образования для мальчиков и для девочек.
– И если учесть, что отец не мог позволить себе такие траты и что у нас в доме не било места для секретера, сейчас я не вправе оставить его чужим людям.
– Ты очень любила отца, верно?
– Да.
Паула извлекла из секретера все содержимое – письма, книгу, набор красок, – заперла это в выдвижной ящик буфета, и мы перетащили секретер наверх.
На следующий день заявились Карги.
Герр Карг был приземистым мужчиной лет пятидесяти с напомаженными каштановыми волосами, щетинистыми усами и бледно-голубыми глазами навыкате. Он был в костюме, в коричневых туфлях, все еще не утративших первозданный блеск, и в мягкой фетровой шляпе, прямо посаженной на голову.
У фрау Карг было худое, бледное, словно иссушенное лицо с носом, напоминающим акулий плавник. Ее неопределенного цвета волосы были туго-натуго заплетены в косичку, и несколько выбившихся из прически прядей постоянно падали ей на лоб. Она все время убирала их пальцем. Она настороженно шныряла по сторонам холодными маленькими глазками, подмечая каждую мелочь, словно недостаточная осведомленность об условиях проживания представляла серьезную опасность для жизни. Она говорила пронзительным настойчивым голосом, в котором постоянно слышались нотки недовольства, но с другой стороны, она действительно беспрестанно выражала недовольство.
Хильдегарда, двенадцатилетняя дочь Каргов, унаследовала от родителей непреходящее чувство обиды на весь мир. Последнее сочеталось в ней с пылом преданного члена Германской лиги девочек, в форме которой она была, когда все семейство заявилось к нам.
Герр Карг втащил в дверь картонный чемодан, поставил на ковер, быстро осмотрелся по сторонам и сказал:
– Да, это не то, что нам обещали.
– Убогая обстановка, – прокомментировала его супруга, окинув взглядом гостиную, и направилась на кухню проверить, есть ли ножи и вилки в буфете.
Дочь подошла к окну, с тоской в глазах выглянула на улицу и медленно нарисовала свои инициалы на запотевшем стекле.
– Здесь нет заварочного чайника, – объявила фрау Карг. – Я не собираюсь покупать чайник.
Герр Карг одной рукой проверял упругость кроватных пружин. Он вышел из спальни с удрученным видом.
Дочь сказала:
– Как я буду добираться отсюда до клуба лиги? Тащиться в такую даль.
– Тебе придется выходить раньше, – сказал герр Карг.
– Я не могу!
– И молочника нет, – сообщила фрау Карг.
Мы с Паулой поднялись наверх и заперли дверь.
Очевидно, Карги рассчитывали получить квартиру с отдельной комнатой для себя, спальней для дочери и раздельными местами общего пользования. То обстоятельство, что они получили в свое распоряжение целую квартиру, не примиряло их с фактом, что Хильдегарде придется спать на диване. Или с фактом отсутствия заварочного чайника и молочника.
Паула рвала и метала.
. – Мерзкие, мелочные людишки! Как можно так себя вести? Они ведь жили в палатке! Тебе не кажется, что они должны радоваться?
– Такие уж они люди, – сказала я. – Представляешь, что они говорили о палатке?
– У меня от этого Карга мурашки по коже! Ты заметила, что у него ботинки начищены до блеска? Ну какой человек, живущий в палаточном лагере, станет чистить ботинки? Он какой-нибудь жалкий чиновник, не иначе. Бьюсь об заклад, он член партии. Вот почему их так быстро переселили.
– С чего ты взяла, что их переселили быстро?
– Да это же очевидно. Ты можешь представить, чтобы люди, прожившие в лагере больше нескольких дней, вот так возмущались из-за каждой мелочи?
– Паула, дорогая, ты рассуждаешь не очень здраво.
Она подошла и положила голову мне на плечо.
– А ты хочешь, чтобы я рассуждала здраво?
– Нет.
Я погладила Паулу по голове – теплой, тяжелой и полной несуразных мыслей, о которых я не имела ни малейшего понятия.
– Они знают, кто ты такая, – сказала она.
– Нет, не знают.
– Да, знают. Я видела, как фрау Карг смотрела на тебя. Она не дура. И держу пари, что у нее прекрасная память на прочитанное в газетах.
– Если и так, какое нам дело? – сказала я.
– Да никакого, наверное. – Паула вздохнула. – Если бы только туда въехали другие люди. У меня такое чувство, что они оскверняют квартиру.
– Тебе станет легче, если мы перенесем сюда еще какие-нибудь твои вещи? – спросила я.
– А какие?
Мы перенесли кривоногое мягкое кресло. Каргам оно явно не было нужно. Мы с трудом волокли его по ступенькам. Герр Карг недовольно наблюдал за нами. Его жена стояла подбоченившись, с горьким видом человека, утвердившегося в худших своих подозрениях.
– Дай им волю, они вынесут отсюда все, – сказала она.
– Знаете, вы не имеете права забирать кресло, – сказал герр Карг. – Все предметы обстановки по закону принадлежат нам.
Он грозно помахал в воздухе какой-то бумажкой.
– В квартире есть еще одно кресло и диван, – сказала Паула.
– Оно должно остаться здесь. Это предмет обстановки. Вы нарушаете правила.
– Вот именно, – поддакнула фрау Карг. – Они нарушают правила.
