Перед уходом из санатория Ковшов сказал раненым:
— Мы откроем здесь отделение нашей больницы. Берегите продовольствие! Мы возьмем его на учет.
Вмешался завхоз:
— Я не согласен… Мы сами.
— Как это — сами? Хирургов нет у вас, а больным лечение нужно.
— Найдем и хирургов.
Так ни о чем и не договорились с завхозом. На прощание он сказал:
— Предательство замышляете: собрать и всех врагу предать. Легче и без хлопот для Гитлера.
Разговор этот расстроил Ковшова, но он не отказался от мысли превратить санаторий «Совет» в отделение больницы Красного Креста. Сейчас рассказал об этом Викторову и предложил ему возглавить там работу.
Викторов согласился и посоветовал поискать кого-нибудь из представителей городских властей — может, кто и объявится. Тогда конфликт со строптивым завхозом удастся уладить легко и просто.
Они шли по опустевшим, безлюдным улицам. Город словно вымер, только изредка, пугливо озираясь, человек перебежит улицу и скроется. Во дворе городского Совета встретили уборщицу.
— Никого нет, милые. Уехали… Сазонов остался, — сказала она.
— Это кто — Сазонов?
— Секретарь горисполкома. Ему поручили раздать паспорта тем, кто мобилизован на оборонные работы. Сегодня и он не заходил, может, тоже эвакуировался.
Подхватив ведро с углем, женщина заторопилась по своим делам.
Врачи зашли в городской отдел НКВД. И там было пусто. В одном из кабинетов горотдела милиции нашли трех мужчин. Одетые в темные рубашки и потрепанные пиджаки, они производили странное впечатление. Неожиданное появление двух посторонних прервало их беседу.
Белые шелковые занавески на окнах спущены. В комнате полумрак и прохлада.
Не отвечая на приветствие врачей, сидевший с краю высокий и усатый человек строго спросил:
— Кто вы? Что нужно?
Ковшов представился, предъявил служебное удостоверение, коротко рассказал историю оставшихся раненых, о больнице и ее обитателях.
— Да-а-а, — раздумчиво протянул усатый и пригласил врачей сесть.
— А вы кто, товарищи? — спросил Викторов сидящих.
— Не следовало бы говорить, да вижу, надо, — усмехнулся усатый. — Мы партизаны. Сегодня уйдем в горы. Раненых вывезти не можем, но и бросить их нельзя.
Ковшов рассказал о том, как в санатории «Совет» завхоз принял его за предателя.
— Этому легко помочь. — Усатый вырвал из блокнота лист и что-то быстро написал. — Отдайте завхозу. Подчинится!
Бумагу взял Викторов.
Усатый что-то сказал на ухо своему товарищу. Тот поднялся и позвал Викторова, они вышли из комнаты.
— Спутника вашего не знаю, товарищ Ковшов, — начал усатый, — так что лучше без него. О том, что вы успели сделать, нам известно. Командование одобряет, уполномочен сказать вам спасибо. Если бы вы сюда не забрели, мы бы вас разыскали. Глаз с вас спускать не будем, чем можем — поможем. Но, сами понимаете, возможности у нас ограниченные. К вам явится наш связной Иван Федотович Ребриков. Он приедет на парной линейке. Устройте его, помогите сохранить лошадей. Вот пока и все. У вас широкие полномочия, действуйте по обстановке. В общем, раненые вверены вам, и ваша задача — спасти их. Во что бы то ни стало.
— Понял, — сказал Ковшов.
— Вот и хорошо. — Усатый крепко тряхнул его руку. — Желаю удачи.
Возвратился Викторов. Вместе с Ковшовым они вышли из здания. Улица дохнула жаром. В глаза, привыкшие к полумраку, ударило солнце.
— Немного же мы нашли. — Викторов прикрыл глаза рукой.
— А у меня легче стало на душе, — сказал Ковшов.
Викторов внимательно посмотрел на него, но вопросов задавать не стал. В центре города они расстались. Ковшов, идя мимо вокзала, заглянул к дежурному по станции. Все тот же бритоголовый в полотняном кителе человек сидел у молчащих аппаратов.
— А вы еще на посту? — удивился Ковшов.
— Пока враг не войдет в город, пост не оставлю! Могу сообщить: на ближайшей станции фашистов нет. Прошли дня четыре назад танки, шли в южную сторону.
Ковшов поблагодарил за сообщение и вышел на улицу.
Эту ночь, впервые за пять суток, Ковшов спал крепко. Проснулся свежим и бодрым.
День начался разговором с Фадеевым. Войдя, тот весело поздоровался:
— Здравия желаю, товарищ военврач!
— Здравствуйте, Федор Яковлевич. Как дело с пекарней?
— Порядок.
— То есть?
— Печи горят, тесто подходит! Сегодня первую выпечку выдадим.
— Боюсь и верить! Так быстро?
Фадеев скупо рассказал о том, как нашел хлебопеков-стариков, много лет проработавших в пекарнях, «профессоров хлебных наук». Все пошли с охотой, когда узнали, для чего их приглашают. Вместе с ними Фадеев отремонтировал тестомесильные лари, изготовил разделочные столы, стеллажи. Печи оказались в порядке. Но ни одной формы. Всю ночь работали «профессора» — из старого кровельного железа ладили формы для двух оборотов: один в печке, второй подходит перед посадкой. Кладовщики завезли муку. Печи оборудованы под мазутное топливо. Яма с мазутом полна — хватит недели на три.
— Что платить твоим профессорам?
— За что платить, Петр Федорович? Я все объяснил. Поняли: надо — так надо! Платы не будет. Это же все народ идейный, за деньги бы не пошли.
— Скажите им, товарищам своим, большое спасибо от всех раненых. Примите и вы большую благодарность, — пожал Ковшов руку Фадееву. — Сегодня объявим, чьей выпечки хлеб больные есть будут.
— Можно давать по полкило. Обеспечим!
Потом случилась очень важная для Ковшова встреча. В госпиталь пришел Митрофан Петрович Самарин. Давно жизнь столкнула этих людей на одной дороге. Еще во время первой мировой войны встретились они на Закавказском фронте. Самарин — полковой врач, Ковшов — ротный фельдшер. Может быть, эта встреча и предопределила будущее Ковшова, его любовь к хирургии.
— Слышу: Ковшов, Ковшов. А это, оказывается, ты, Петя. Обрадовал ты меня, старика, — говорил Самарин, старческими глазами всматриваясь в Ковшова. — Седеешь, брат. Рано нынче седеют… Почему бы это, Петя? Да, вырос, окреп, добрый казак вымахал! Только морщин многовато для твоих лет…
— Всего хватило мне: и для седины и для морщин, Митрофан Петрович. И вас годы не красят. Выглядите неважно.
— Сердце шалит. Как побывал девятого утром на станции, едва отлежался…
— Ложитесь к нам, Митрофан Петрович, подправим немного.
— Я не лечиться — лечить пришел. Работа мне лучше всяких лекарств. А дома один на один с думами изведусь.
— Пользу принесете большую, только не хотелось бы подвергать вас опасности…
— Не бойся, Петр, у операционного стола не умру.
— Не об этом я, Митрофан Петрович. Когда войдет враг, что будет? Удастся ли провести фашистов?
— И это мне не страшно, Петр. Что — смерть? Была бы она не глупой и бессмысленной. В какое отделение определишь?
Растрогал старик Ковшова готовностью к самопожертвованию и поддержал тем, что одобрил мысль о больнице Красного Креста.
* * *
В этот день и раненые в палатах чувствовали себя бодрее. После скудного хлебного пайка сегодняшний казался праздничным.
По всем статьям хорош был этот день!
После обеда, завывая мотором на крутом подъеме, к воротам больницы подошла машина. Первая мысль у врачей: немцы. Из окон, из дверей выглянули встревоженные люди. Выглянули — и обрадовались. Из кабины полуторатонки, не спеша, вылез начальник эвакопункта Проценко, из кузова бодро и молодо спрыгнул на асфальт комиссар Бабкин.
Как им обрадовались! Еще бы: раз они здесь — значит, есть надежда на эвакуацию. Из палаты в палату летела весть о приезде начальства. Загудели палаты радостным гулом. В одной доморощенный остряк сказал:
— Наверное, узнали, что нам сегодня хлеба порядочный кусок дали, вот и явились.
На остряка набросились все. Возмутились не тем, что шутка неудачная, а тем, что человек мог плохо думать о людях, которые из безопасного Затеречья приехали к ним сюда. Кто-то уже шарил костыль возле койки, кто-то искал туфлю, чтобы запустить в шутника, но вошедшая сестра успокоила страсти.
На кухне для гостей срочно готовился обед. Никто поварам и намека еще не дал, а на плите шкварчало, булькало, потрескивало. Врачи, перебивая друг друга, сбивчиво рассказали о сделанном: радость рвалась из сердца. И нельзя остановить было этот разговор, хотя Проценко и посматривал на часы.
У машины солдаты охраны отряхивали пыль с обмундирования, протирали пулемет, установленный в кузове.
Наконец кольцо стало менее плотным. Руководители эвакопункта выбрались из него и прошли с Ковшовым в кабинет.
— Доклада не надо. Все ясно. Вы проделали большую и благородную работу, — прочувственно говорил Проценко. — Задерживаться мы не будем. Засветло вернемся к себе. Командование обеспокоено судьбой раненых. Мы убедились, что горная дорога свободна и не так уж плоха. Наш приезд, если хотите — разведка. Эвакуировать больных можно. Завтра пришлем колонну автомашин. Готовьте раненых к перевозке. Вопросы есть, Петр Федорович?
