Здесь — фашисты.
Я развязал узел галстука и, бережно его сложив, спрятал в кармашек для ножа на камуфляжных штанах. Не знаю, зачем — скаутский галстук был зелёный, а не красный, как у пионеров в эти годы. Потом поднялся и начал красться через лес обратно, к дороге.
Я не боялся заблудиться. Кроме того, во мне ещё жила неистовая надежда, что всё само собой «устаканится» — точно так же, как само собой произошло. И всё-таки возле дорожной обочины я сидел в кустах не меньше получаса.
Жизнь в деревне была, я слышал звуки, но какие-то вкрадчивые, осторожные — дверь скрипнет, пара слов донесётся… Ни собачьего лая, ни каких-то признаков домашней скотины или птицы не имелось — как отрезало. Чтобы идти обратно к той яме, надо было повернуться спиной к деревне и, хотя её скрыл поворот, я оглядывался почти на каждом шагу. Мне почему-то казалось, что немцы именно там, сзади.
Я забыл, что они могут быть везде. И попался, как последний щенок, а не как «медведь».
Они вышли из леса буквально метрах в десяти от меня — там сворачивала в сторону какая-то тропинка. И — высшая степень досады!!! — явно меня не видели до последнего, уделяй я побольше внимания тому, что впереди, всё было бы благополучно, я бы успел спрятаться. А так мы — я и двое немцев — обалдели почти одинаково и смотрели друг на друга секунд десять.
Не знаю, что они увидели и за кого меня приняли. Но когда я повернулся и пошёл — как в глупой комедии поступает герой при неожиданной и нежеланной встрече — обратно, они ещё столько же недоумённо переговаривались, не окликая меня. А я шёл, как во сне, всё больше и больше убеждаясь, что это неправда. И даже когда один меня окликнул, в его голосе было скорей недоумение и даже какое-то расположение:
— Хай, ду, гитлерюнге! Вохинст ду?! [Эй, ты, гитлерюгенд! Откуда ты?! (нем.)]
Я отмахнулся рукой, не оборачиваясь. И тогда один из них крикнул — уже строго, хотя ещё и не зло:
— Хэй, кнабэ, цурюк, шнеллер! [Эй, мальчик, назад, быстро! (нем.) (Прим. автора: не надо удивляться странному поведению описанных мной немцев. Дело в том, что на оккупированную территорию Прибалтики в 1941–1942 г.г. было переброшено до 30 тысяч детей и подростков из организации «Гитлерюгенд». Они должны были осваивать навыки сельского хозяйства на завоёванных территориях (такая вот странная школьная практика!) но часто бегали на проходивший не очень далеко фронт. За одного из таких беглецов солдаты и приняли моего главного героя, введённые в заблуждение его странной одеждой и поведением.)]
И я сделал ещё одну глупость. Я не прыгнул в кусты, а побежал по дороге. И продолжал бежать, пока не услышал выстрел и не замер на месте, боясь оглянуться.
Немцы, судя по звукам, бежали ко мне. Один что-то сердито кричал другому, тот вроде бы оправдывался. Я повернулся — медленно, не дыша — и теперь рассмотрел их как следует.
Они правда походили на немцев из фильмов — именно с таким оружием, в серой форме с большими карманами, в пилотках, обоим — где-то лет по тридцать. Лица у них были сердитые, но не злые. Они что-то говорили, перебивая друг друга, один дал мне подзатыльник, но несильный, и во мне опять ожила дикая надежда: кино! Да кино же! А это артисты из Германии…
И тут же всё переменилось. Они примолкли, приглядываясь ко мне. Один спросил:
— Шпрейхн зи дойч? [Говоришь по-немецки?]
Вопрос я, конечно, понял. И медленно покачал головой.
— Ти рюски? — сразу спросил второй.
Какой смысл имело говорить «нет»? А «да" сказать было так страшно, что я промолчал. И понял, до чего это жутко: бояться сказать, какой ты национальности. Для меня всегда было естественно, что я русский.
А сейчас это сделалось почти что смертным приговором…
…В лесу немцев оказалось до чёрта. Вернее, это мне так сперва показалось, что до чёрта — на самом деле, где-то полсотни. Вкусно пахло — я увидел полевую кухню, возле которой торчали, что-то говоря, несколько солдат в нижних рубашках. Повар в белом огрызался со своей высокой приступочки, помешивая в котле, замахнулся половником, кто-то подставил миску, что-то сказал, остальные заржали… По периметру поляны в траве валялись другие. Несколько человек играли в карты, ещё несколько собрались вокруг молодого парня с гармошкой, который играл на ней и пел низким голосом. За деревьями я различил ходящих часовых. Около ручейка несколько человек мылись или стирались, не поймёшь.
Меня вели через этот лагерь, и никто вокруг не обращал на меня внимания. Вели к раскладному брезентовому столику, возле которого сидели двое — ничем не отличавшиеся от солдат вокруг. Но, когда мы подошли ближе, я увидел на столике поверх бумаг мятые фуражки. Это были офицеры, и они подняли головы.
Мне почему-то представилось, что сейчас солдаты, которые меня привели, вытянутся в струнку и вскинут руки, но они просто козырнули, как и наши и особо не тянулись. Один из офицеров — постарше, сильно небритый — что-то ворчливо спросил. Второй — совсем молодой, как старшеклассник, с красными сонными глазами — просто откинулся к стволу дерева и… задремал. Солдаты начали что-то объяснять — точней, объяснял один, а второй то и дело тыкал меня пальцем в спину и кивал. Мне это страшно надоело, и после шестого или седьмого тычка я огрызнулся:
— Отстань, заманал!
Удивились все (кроме спящего офицера) и больше всех я. Небритый офицер наморщил лоб, покопался в полевой сумке, что-то бормоча, потом махнул солдатам рукой, и те, повернувшись кругом, пошли прочь. Офицер достал толстую разлохмаченную книжку, она немедленно рассыпалась на листки, два спланировали к моим ногам, я машинально нагнулся и, подняв их, положил перед немцем. Он буркнул:
— Йа, данке… [Да, спасибо…] — и начал перебирать эту кучу. Всё было до такой степени абсурдно, что мне захотелось спать и я с завистью смотрел на молодого офицера. А тот всхрапнул, сам от этого проснулся, обалдело посмотрел по сторонам, что-то бормотнул и уснул опять. Я хихикнул. Немец наконец разродился: — Ти кто? — он ткнул в меня пальцем с обручальным кольцом.
— Борис Шалыгин, — не стал вертеть я. Он кивнул:
— Ти от… откюда? — и сам поморщился, повторил: — От-кю-да… унмёглихь [Невозможно (нем.)]
— Из Новгорода, — опять не нашёл ничего лучшего, как сказать правду, я.
— Ти беженец? — я пожал плечами. — Ти должен отвьечат.
— Ну… да… беженец… — согласился я.
Он опять зарылся в книгу, то и дело что-то бормоча, явно ругаясь. Потом, стараясь держать пальцы в качестве закладок сразу в десяти местах, он начал вымучивать:
— Форма… какая… твоя… есть…? — и посмотрел на меня с надеждой.
— Это не форма, — я замотал головой. — Точнее, форма… моя старая одежда изорвалась… я снял с убитого…
Он свёл брови, потёр висок и толкнул соседа. Тот немедленно пробудился и начал вставать, ещё не открыв глаз. Старший его усадил и что-то долго объяснял, потом повторил:
— Форма… какая… твоя… есть…? Форма… Форма… — и потряс себя за лацкан френча. Младший рылся в этой книжке.
— Убитый… — я показал, что падаю. — Я снял с убитого. Моя разорвалась… — и я рванул рукав. — Ну ясно?
— Ти… бил… — старший отобрал у товарища половину книжки, они коротко поругались. Я терпеливо ждал. — Ти бил… ранен? Ти… упал? Я просить про… форма, малтшик!
— Господи… — я вздохнул и хотел снова пуститься в объяснения, но тут молодой разродился длинной тирадой, и оба уставились на меня неприязненно:
— Ти растеват мёртви дойчес зольдат? — угрюмо спросил старший. — Ти ест мародёр!
— Что мне, голому было ходить, что ли?! — возмутился я. — И на нём не было написано, кто он! Лежал себе…
— На-пи-са-но? — офицер потряс перед лицом руками. — Знак… знак… не бил?
На этот раз я вообще не понял, о чём он и промолчал. Кажется, ему это было до фонаря. Оба офицера начали о чём-то дискутировать. Потом вёдший допрос опять начал мучить себя и меня:
— Куда… Куда бил убит зольдат? — я молча показал на голову. Подловить решили… Мол — а где следы от попаданий на форме?! — Ти партизан?! — неожиданно гаркнул он, привстав. Его товарищ испуганно-удивлённо посмотрел на соседа, но тот сам уселся обратно и махнул рукой. Потом опять крикнул: — Ваксберг! Уху, Ваксберг, Отто! Ком хир! [Сюда! (нем.)]
Я понял, что им совершенно неинтересен.
Вот только неясно было, что они решили со мной делать?
Немец, который меня конвоировал, был не молодой и не старый, лет где-то 35, и не очень похожий на немцев из кино — невысокий, с простоватым лицом какого-нибудь колхозного тракториста, без каски и вообще без головного убора. И даже без знаменитого автомата, как у тех, которые меня схватили — он нёс под мышкой винтовку. Именно под мышкой, держа руки свободными.
Пока мы шагали через поле, я лихорадочно думал, не рвануть ли мне в сторону. Слева было открытое пространство, всё в весенней грязи, но вот справа росли какие-то кусты. Я был уверен, что догнать меня он не догонит. А что он будет стрелять — вообще не верилось. Но в то же время мне было страшно. Вообще страшно, в целом, а не из-за конвоира или винтовки у него под мышкой. Это был противный, оглушающий страх, от которого я стал безвольным и вскоре бросил даже мысли о бегстве, а смотрел, как приближается опушка рощи вокруг станции и зачем-то считал шаги.
