Самые разные слухи. Все тревожные, безрадостные. И о том, что от фашистских мин Солодниковские перекаты стали чрезвычайно рисковыми для судоходства, и о гибели парохода «Александр Невский», которого разбомбили у Быковых Хуторов. А вчера приполз и вовсе черный слух: будто фашисты в районе поселков Латышанка и Акатовка вышли к Волге, будто у села Рынок они прямой наводкой расстреляли госпитальный пароход «Бородино»; дескать, бои с фашистами идут уже на окраинах Сталинграда, в районе тракторного завода, будто там, отбивая яростные атаки фашистов, почти полностью погиб сводный батальон, сформированный из моряков, находившихся в полуэкипаже.
Не хотелось верить всему этому, но за минувшие сутки мимо не прошел ни один пароход. И уж очень много утопленников несет Волга. Так много, что перестали вылавливать: сил не хватало работать на переправе и одновременно хоронить всех их, как положено.
Теперь и вовсе считали себя кровно обиженными командованием. Общее настроение выразил Дронов, сказав:
— Никогда не думал, что так тошно коровам хвосты крутить, когда товарищи в боях кровью исходят.
А если Дронов не смог сдержать себя, то что говорить про других? Он шесть лет прослужил на островке, где гарнизон был — раз, два и обчелся, потом, как морской пехотинец, всю оборону Ханко выдержал. Говорил редко и скупо. Но уж если говорил…
— Сдается мне, что забыли о нас в этой круговерти, — подлил масла в огонь Красавин.
И лейтенант Манечкин, которому тоже было тошно здесь, взорвался, он обрушился на всех сразу, обвинив в слабодушии, неверии в командование и вообще в нашу победу, в эгоизме и прочем, что только пришло в голову. Его выслушали. А когда он выдохся, захлебнулся собственной обидой, опять Дронов и подвел итог бурному разговору, вспыхнувшему так неожиданно:
— Зачем вы так, товарищ лейтенант? Мы к вам с открытой душой, а вы…
Действительно, зачем давать волю нервам? Или товарищи в чем-то виноваты? Не они ли вместе с ним честно выполняют то, что им приказано?
Паузу, тягостную для всех, попытался смять Красавин: попробовав уху, он искусственно весело оповестил:
— Бачковая тревога! Отродясь не едал такой вкуснятины!
Под вечер, когда солнце стало подумывать о покое и неспешно покатилось к горизонту, но жара была еще в полной силе, подошло еще одно стадо коров, как сказал дед, голову которого прикрывала выцветшая от времени казачья фуражка, самое последнее, поскребыши: мол, сзади только бойцы нашей армии, сдерживающие германа. Что поскребыши — убедились сразу: многие коровы были мечены фашистскими осколками и пулями, потому и еле брели; и хотя было в этом стаде, как доложил дед, сто пятьдесят три нормальных коровьих головы и две бабьих, растянулось оно чуть ли не на три километра.
Перекуром отметили прибытие этого стада, тогда дед и высказал единственную просьбу:
— Сходил бы кто из вас, сынки, вон к той дальней балочке. Там корова с перебитой ногой мается. С каких пор мается — не скажу, не знаю, но, как думается, не первый день. Ревет жалобно, подождать ее просит… Пожалейте, пристрелите страдалицу.
Переглянулись Дронов с Красавиным, глянули на лейтенанта. Тот кивнул.
— Разрешите прихватить с собой и двух матросов с тральца? — попросил Красавин.
Почему бы и нет? Беженцев ни единой души, похоже, самых последних утром на тот берег переправили, так что команда катера-тральщика будет занята только дойкой коров.
Четыре матроса ушли к дальней балочке. Один из них нес что-то похожее на мешки. Мешки — это понятно, вполне естественно: грешно свежую говядину бросать в степи на растерзание коршунам, лисицам и прочим, кто охоч до чужого мяса.
А коровы все брели, хромали к Волге, надолго припадали губами к ее воде, подернутой легкой рябью. Скоро и дойщики приступили к работе. Одним словом, все было так, как и в минувшие дни; единственное отличие — только две женщины были с дедом, лишь они, а не несколько, сейчас верховодили.
Напились вдосталь коровы, освободились от молока и устало улеглись в тени яра, пережевывая черт знает что. А Дронова с товарищами все не было. Переправу, разумеется, можно было начинать и без них, но вид коров был настолько жалок, что, не сговариваясь, решили дать им возможность отдохнуть, хотя бы частично восстановить силы.
Ждали больше часа, пока на кромке берегового обрыва не увидели четырех матросов и корову. Матросы шли по бокам, заведя под ее брюхо простыни; они почти несли корову, помогая одолеть последние десятки метров до переправы.
Оказалась корова около уреза воды — Ганюшкин, будто его шилом кольнули, сорвался с места, в несколько прыжков достиг катера-тральщика, а еще через считанные секунды перед мордой коровы поставил ведро с водой. Корова жадно пила, а они, моряки и солдаты с капитаном Очкиным, стояли вокруг и молча смотрели на ее провалившиеся бока, на свежую повязку на передней правой ноге, на множество мух и слепней, облепивших этот обрывок казенной простыни, уже успевший пропитаться кровью.
Ее, эту корову, не сознаваясь вслух, но уважая за стремление идти за всеми, первой завели на паром, поставили, как считали, на лучшее место.
Все было привычно, шло нормально. Оставалось сделать всего лишь один рейс, когда над Волгой появился фашистский самолет. И паром, принявший последних коров, замер у мостков, чтобы, выйдя на простор реки, не выдать себя.
Самолет, облетев свой участок, похоже, намеревался уходить, не обнаружив здесь цели для себя, и тут из ивняка, стеной стоявшего на том берегу, одна за другой взвились в небо две белые ракеты, потянулись к парому; не хватило у них сил долететь до него, но внимание самолета привлекли.
— Ракетчик! — крикнули сразу несколько человек. Зло, удивленно, даже растерянно, но только не испуганно.
А катер взревел мотором, стеганул по тому ивняку длинной пулеметной очередью.
Его командиру лейтенант Манечкин и приказал:
— Вызывай бомбовый удар на себя!
И катер-тральщик рванулся к левому берегу, непрерывно строча из пулемета, пуская разноцветные ракеты.
Испугался ли ракетчик пуль, прошивавших кусты ивняка, или посчитал, что свое сделал, но больше ни одна его ракета не оставила на звездном небе дымного следа.
Однако фашистскому летчику хватило и тех двух, он, зайдя от правого берега, пошел через реку вслед за катером-тральщиком, сбросил несколько бомб. Одна из них рванула почти рядом с паромом, обрушила на него потоки воды. И коровы словно обезумели, ошалело полезли на брусья ограждения. Казалось, еще минута — и они сокрушат их, бросятся в Волгу, где и погибнут. Если и не всё, то очень многие.
Выручил дед. Он сорвал с себя пиджачок, набросил его на голову самой психованной коровы, передние ноги которой были уже на брусе ограждения, и заорал, насколько мог громко:
— Бабы! Закрывай им глаза, закрывай!
— Чем закроешь, если под рукой ничего нет? — чуть не заплакала одна из женщин.
— Юбку свою сымай, набрасывай корове на голову! — рассвирепел дед.
Последовали женщины его совету или нет, этого лейтенант Манечкин не видел, он, как и другие, даже не взглянул в их сторону, он свой китель набросил на голову ближайшей коровы. И она замерла. Только мелко дрожала все время.
А катер-тральщик, отстреливаясь из пулемета, уводил самолет от переправы, уводил вниз по реке, где не было даже прибрежной деревни.
Ушел самолет — надел лейтенант Манечкин на себя китель. Осмотрелся. Сразу увидел своих матросов и капитана Очкина с солдатами. Они снимали с коровьих голов бушлаты, шинели. А Красавин уже беззаботно, задиристо рассказывал в полный голос всем, что Ганюшкин, испугавшись коровьего бунта, забыл, где у этой рогатой скотины глаза, ну и накрыл своим бушлатом ее зад.
Ему охотно ответили счастливым смехом.
Никогда моряки не сопровождали паром до того берега. А сейчас изменили правилу. Может быть, потому, что это был последний рейс, потому, что понимали: задание командования, хотя оно и не очень пришлось им по душе, выполнено честно.
Контр-адмирал Чаплыгин принял лейтенанта Манечкина сразу, как только он о своем прибытии доложил через оперативного дежурного по бригаде. Пожал руку, предложил сесть и надолго замолчал. Потом спросил неожиданное:
— Твоего отца как звали?
Не уловил этого «звали», ответил несколько удивленно:
— Анемподист Стахеевич Манечкин.
И опять долгое молчание, во время которого адъютант было сунулся в кабинет, но адмирал так посмотрел на него, что тот поспешно и осторожно прикрыл за собой дверь.
Не знал лейтенант Манечкин, сколько времени они просидели молча. Наконец контр-адмирал встал, надел фуражку и будто выругался:
— Пойдем, лейтенант.
На берегу у дебаркадера стояли и курили Красавин, Ганюшкин, Дронов и Злобин. Увидев адмирала, они убрали самокрутки за спину, вытянулись. Словно в строю замерли. Тот кивнул им, но шага не замедлил. Он шел к поляне, на противоположных концах которой стояли самодельные футбольные ворота. Почти рядом, с ним — лейтенант Манечкин, а шага на три сзади, гуськом, матросы.
