— Так подскажите мне!
— Будто вы сами не знаете? — усмехнулся Глебов.
— Не знаю, — сердито признался Игорь.
— Пойдите на почту и отправьте это мыло Крынкина мамане. От имени взвода.
— Не надо! — всхлипнув, закричал Крынкин. — Не надо это! Не надо!
— Нет, надо! — резко сказал Глебов. — Надо, чтоб ты, гад, на всю жизнь запомнил, как у товарищей воровать!
— Идите, Крынкин, — сказал младший лейтенант. — И пока помалкивайте там.
Шмыгая носом, Крынкин вышел.
— Не понимаю я вас, Глебов, — вздохнул Игорь. — С одной стороны, вроде бы… А вообще непедагогично. Непедагогично, и я вас не понимаю.
— Не голодали вы, товарищ младший лейтенант, — колюче глядя на Игоря, сказал Глебов. — Не голодали…
Когда Константин вошел в станционный буфет, там было пусто.
Только молодая полная буфетчица разговаривала из-за стойки с Аней, которая в одиночестве завтракала за столиком у окна.
— А твой все летает?
— Летает.
— Не пьет-то хоть?
— Ему нельзя, — печально улыбнулась Аня. — Он у меня — летчик-истребитель. Садитесь, Костя, позавтракайте.
Константин сел за ее столик.
— Билет компостировал, — сказал он. — Поезд завтра вечером. В двадцать два сорок четыре. Так что все отлично устроилось.
Анна перестала улыбаться.
— Вы забыли, какого числа погибли наши отцы? Шестого марта. Все только послезавтра съезжаться начнут.
— Ничего не поделаешь, — сказал Константин. — Меня в Москве ждут. Схожу на могилу, возложу букет.
— Люся, посчитай мне, пожалуйста, — сказала Анна буфетчице.
— Вместе считать?
— Отдельно, — Анна отвела глаза от Константина. — А вы спросите автобус на Ильинку, товарищ капитан. От Ильинки они тогда прошли совсем немного, пешком доберетесь. Только напрасно вы букет с собой не захватили. Здесь цветов не достать, придется ограничиться возложением еловой ветки.
Встала, отошла к стойке. Расплачивалась там с буфетчицей. А у Константина вдруг пропал аппетит.
— Ну что сидите? — злясь, спросила Анна. — Вы же спешили отдать сыновний долг и отбыть в столицу нашей родины.
— Вы местная? — спросил вдруг Константин.
— Нет.
— Родственники тут?
— Почти родственники, — нехотя ответила Анна и, помолчав, добавила:
— Я здесь в пятнадцатый раз.
— В пятнадцатый?.. — удивился Константин, только теперь начиная догадываться. — И всегда в марте?
— Всегда в марте, — ответила Анна. — Однажды была летом. Отпуск здесь провела. Но это не в счет. Это в шестнадцатый раз.
— Тем летом обелиск на братскую могилу ставили, — пояснила буфетчица. — Еще Гарбузенко жив был.
— Какой Гарбузенко? — спросил Константин.
— Старший сержант. Помощник командира взвода, — пояснила Анна. — Умер два года назад, просил, чтоб его — в ту же, братскую. С трудом, но удалось.
— Значит, вы ездите сюда половину вашей жизни?
— Отец и есть половина жизни. Половина жизни — отец, другая половина — мама.
— Здесь живет кто-нибудь, кто был в том бою? — помолчав, спросил Константин.
— В бою погибли все, — ответила Анна. — Немцы добили даже раненых. Но одна девочка из Ильинки пряталась в кустах. То есть это тогда она была девочкой, теперь она — Валентина Ивановна. Я у нее останавливаюсь.
Константин очень внимательно выслушал ее, вздохнул, помолчал. Сказал вдруг, не глядя:
— Не сердитесь на меня, Аня. У каждого свое. Жизнь, как говорится, есть жизнь. Скажите лучше, что я должен сделать?
Анна улыбнулась:
— Для начала помогите мне дотащить чемодан.
…Офицеры маршевого батальона были выстроены на заснеженном плацу. Поверяющий — кругленький, весьма пожилой и очень усталый генерал — кричал обиженным голосом:
— Немец — не дурак, лейтенанты! Не дурак, понятно? «На ура» с ним не надейся! Я его еще с пятнадцатого постиг! Солдату на войне тяжелее всех, понятно? Он прямехонько на смерть побежит. Обманет — удача, не обманет — слава вечная! И коли он чего не умеет, то не он виноват, а его командир, понятно? Солдат никогда не ленится — это его командир ленив. Все с вас спрошу, лейтенанты, все — с вас! Если солдату мы землю свою доверили, то вам — солдат. Самое дорогое, что у нас есть. Дороже не придумаешь. Кто командир взвода, в котором сегодня ефрейтор первой гранатой макет танка разнес?
— Младший лейтенант Суслин! — покраснев от удовольствия, гаркнул Игорь. — Второй комсомольский взвод истребителей танков!
— Комсомольский? Отменно! — похвалил генерал. — Как фамилия молодца?
— Ефрейтор Святкин, товарищ генерал. Ротный запевала!
— Два раза молодец, — улыбнулся генерал. — Твой взвод выделен для прохождения?
— Так точно, товарищ генерал!
— Ну, лейтенант, командуй. Да скажи этому… Святкину, чтобы порадовал меня песней, как порадовал меткостью на ученьях. Иди.
— Есть! — крикнул Суслин и со всех ног бросился к взводу, построенному на другом конце плаца.
— Суслик бежит, — сказал Святкин, увидев бежавшего к ним младшего лейтенанта. — Чего это он сияет, как взводная сковородка?
— Взвод, смирно! — подал команду Гарбузенко.
Подбежал Суслин. Он запыхался и говорил с перерывами, задыхаясь:
— Значит, так… Как махну… Как махну рукой — запевай. Все дружно… И ножку чтобы… Ножку, чтоб земля гудела… Товарищ ефрейтор Святкин, генерал… генерал лично… Лично, понятно?..
— Лично понятно, — согласился Святкин.
Печатая ногу, взвод шагал по заснеженному плацу.
Суслин шагал впереди, ступая легко и упруго, радостно ощущая единый ритм со своим взводом истребителей танков. Направляя взвод к наспех сколоченной трибуне, он молодецки развернул плечи и махнул рукой.
Солдаты начали особенно старательно впечатывать ножку, а ефрейтор Святкин, откинув голову, запел:
Аты-баты, шли солдаты,
Эх, шли солдаты на войну!
И взвод весело подхватил припев:
Нам бы кралю, нам бы кралю,
Нам бы кралю хоть одну!..
В это время взвод проходил мимо начальственной трибуны, солдаты, естественно, держали на нее равнение. Но услышав ошарашивающе незнакомую мелодию и текст песни, Суслин невольно оглянулся, сбил шаг и нелепо засеменил, пытаясь поймать ритм.
А его взвод, изо всех сил топая сапогами, то молодецки выкрикивал: «Эх!», то скорбно вздыхал: «Ох!..»
Эх! Нам бы кралю, нам бы кралю,
Ох! Нам бы кралю хоть одну!..
— Что это они горланят? — удивленно спросил генерал.
— Вроде «По долинам и по взгорьям», — неуверенно подсказал командир батальона.
— Ну оболтусы! Ну разгильдяи! — свирепо засопел генерал. — Взводного ко мне!…
Постоял, подумал, махнул рукой и усмехнулся в седые усы:
— Впрочем, отставить! Песня как песня. Пускай поют!..
Анна и Константин тряслись в сельском «газике». Молодая женщина сидела рядом с шофером, а капитан боком примостился на заднем сиденье, где стоял Аннин неподъемный чемодан.
— Значит, к памятнику желаете? — болтал шофер. — Полчаса делов. Я мимо того памятника два раза в день езжу.
— Он сильно облез? — спросила Анна.
— Есть маленько, — сказал шофер. — Краски хреновые, что ли. Или сырость особая от речки. Каждый год подновляют, а к весне — опять разводы. Надо бы пленкой прозрачной покрыть. Или лаком в три слоя.
— Надо, — согласилась Анна.
— Вот и написали бы куда, — продолжал парень. — Мол, туристы, случайно заинтересовались, то да се. А то наших не прошибешь: то денег у них нет, то еще чего. Только к юбилеям и спохватываются. Главное, мужики там лежат стоящие. Восемнадцать «тигров» подбили!
— Так уж и восемнадцать? — улыбнулся Константин.
— Точно говорю, — обиделся шофер. — Я, правда, неместный, но мне ильинские рассказывали, как они тут, солдаты то есть, танки рвали. Главное, пушек-то у них не было, вот какое обстоятельство. Одни гранаты, значит. Вот они обвяжутся гранатами и — под «тигра». Восемнадцать хлопцев — восемнадцать «тигров». Такая арифметика.
Кончилась белая от берез и снега рощица, дорога покатилась вниз, а машина остановилась. Все трое выбрались из «газика».
— Вот она — братская, — сказал шофер.
Памятник стоял в чистом поле насквозь продуваемый ветрами. Это был стандартный четырехгранный обелиск, облицованный плитами из белого мрамора, с площадкой для венков, огражденной металлической решеткой. В стороне от памятника тянулась к бетонному мосту наезженная дорога, а вокруг, куда только достигал взгляд, белели чистые снега.
— Пойдемте к памятнику, — предложил шофер. — На нем фамилии есть. С трех сторон.
Но его пассажиры не тронулись с места.
— Да, жизнь прожить — не поле перейти, — сказал Константин и, прикрывшись от ветра, закурил сигарету.
— Вы о чем? — спросила Анна.
— Подумал, что это поле перейти было труднее, чем иному прожить целую жизнь. Вернее, не перейти, а не дать, чтобы перешли другие. Не отдать его, это поле. И труднее, и страшнее.
