Все это было не с ним. Не могло с ним такое случиться — с боевым сержантом, беззаветно преданным Отчизне! Он словно сбоку наблюдал. Удар прикладом по загривку, и сознание захлопнулось, как книжка. Перестарался боец комендантской роты. Его куда-то везли, кузов подпрыгивал, он бился головой о торчащий болт. Очнулся в узкой клетушке на гарнизонной гауптвахте — в застенках бывшего районного отделения милиции. Очнулся на голых нарах, смотрел на зарешеченное оконце под потолком и не мог ничего вспомнить. Вспомнил — застонал, схватился за голову. «Сержант Зорин, вы обвиняетесь в покушении на жизнь ответственного армейского работника. Вам понятно обвинение? Ваше дело будет рассмотрено военным трибуналом». Он забылся тяжелым сном, а потом никак не мог вспомнить, сколько времени провел в этом сыром подвале. Кормили свекольной бульбой, в которой плавали мясные волокна. «Меню» — единое для всех. Сколько раз кормили — два, четыре? Это был какой-то страшный сон. «Зорин, на выход!» — и каменные рожи ефрейторов из комендантского взвода. Он вышел из камеры, заложив руки за спину, без ремня, без головного убора, хорошо хоть сапоги оставили…
Заседание военного трибунала 45-й стрелковой дивизии проходило в частично сохранившемся актовом зале районного дома культуры. Без всякой помпезности — стол, покрытый зеленым сукном, трое членов военного трибунала с равнодушными лицами — перед каждым стопка дел в новеньких картонных папках (дела рассматривали так быстро, что папки не успевали помяться). Напротив — подсудимый, за спиной двое надутых охранников. Дела решали поточным методом — без задержек и утомительных доследований. Полчаса на каждого обвиняемого. «Очередники» поджимали. У судей масса работы — военный трибунал при дивизии имеет право выносить приговоры всем военнослужащим вплоть до командира роты. В ушах звенело, и плохо доходило, что вообще происходит. «Военный трибунал рассматривает дело в составе трех постоянных членов — майора Рябинина, майора Долгопрудова и члена военного совета 45-й дивизии подполковника Проничева. Слушается дело сержанта Зорина Алексея Петровича, обвиняющегося в нанесении тяжелых увечий заместителю начальника оперативной части разведотдела дивизии майору Глахотному…»
И все по накатанной колее. Разъяснить обвиняемому сущность обвинений. Выяснить его отношение к совершенному преступлению. Выслушать показания подсудимого и его последнее слово. Посовещаться, написать приговор, объявить во всеуслышание…
— Зорин Алексей Петрович, по совокупности предъявленных вам обвинений, учитывая тяжесть содеянного и обстоятельства военного времени, вы лишаетесь воинского звания сержант, полученных наград и приговариваетесь к высшей мере социальной защиты — расстрелу. Приговор трибунала окончательный и кассационному обжалованию не подлежит. Приговор вступает в законную силу с момента его провозглашения и немедленно приводится в исполнение. Зорин Алексей Петрович, вам понятен смысл судебного постановления?
В ушах звенело все громче, насыщеннее. Он надеялся, что не сильно изменился в лице. Хотя какая теперь разница? Даже кивнул — так точно, товарищ подполковник. Автоматчики повели его из зала — ноги шли, он мог дышать, хотя и не сказать, что полной грудью. А за спиной звучало:
— Слушается дело капитана интендантской службы Муромова Олега Борисовича, обвиняемого в растрате вверенного ему имущества…
* * *
А вот немедленно привести в исполнение не вышло. Решили, видимо, дождаться окончания рабочего дня, чтобы всех разом, и не гонять ради каждого подонка расстрельную команду. Его втолкнули в подвал под районным очагом культуры, где под мутной лампочкой в пыльном помещении обретались несколько таких же несчастных. Истерично хихикал чубатый паренек — погоны ему отрывали буквально с мясом, воровато косил по сторонам. Вроде затихал, а через несколько мгновений снова начинал хихикать. Сновал челноком туда-сюда и не смотрел на окружающих мрачный мужчина с офицерской осанкой. Полноватый дядька в выцветшей гимнастерке, немного похожий на покойного Цыгайло, сидел в углу на коленях и тихо молился — осенял себя щепотью, шептал что-то невразумительное.
— Нет, ты скажи, это поможет? — приставал к нему белобрысый, смертельно бледный солдатик — видимо, дезертир (а может, в бою ошалел от воя снарядов, да не в ту сторону побежал). — А что будет, если я тоже помолюсь? Ну, ты скажи, что будет? Ну, будь человеком, скажи… Я же в Бога никогда не верил, ни одной молитвы не знаю, в нашей деревне и церкви-то не было, но если надо, я поверю… Обойдется тогда, скажи?… — Не дождавшись ответа, он затравленно смотрел на присутствующих. — Мужики, а как это, кто-нибудь знает? Пальнут по нам — а что дальше-то с нами будет? Мы где-нибудь окажемся, нет?… Ну, там, в раю или еще где-нибудь…
В закрытую дверь долбился веснушчатый парень в рваной гимнастерке.
— Эй, охрана, будьте людьми, дайте закурить! Жалко вам, да? Нас кокнут, а вы папироску пожалели? Поимейте сострадание, ребята! Курить хочется — мочи нет!… Да понимаю, что не положено, но войдите в положение, когда еще удастся покурить?…
— Да кончай ты долбиться! — раздраженно прикрикнул мужик с офицерской выправкой. — Чего разбуянился? К стенке поставят — может, и дадут пару раз дернуть. Не совсем же они звери.
— Думаешь, да? — с надеждой повернулся конопатый.
Заскрежетали запоры, втолкнули еще одного страдальца — видимо, капитана интендантской службы. Закурить не дали, заперлись на все засовы. По лицу осужденного текли слезы, он стирал их кулаком вместе с соплями, моргал жалобными глазами.
— Как же так, товарищи? — всхлипывал бывший капитан. — Ведь это несправедливо, за что? Недосчитались двух обозных лошадей и пары мешков с обмундированием… За что расстреливать, объясните?… Это уму непостижимо… Я же окуплю, покрою расходы, я же исправлюсь… — Он завыл, как волк на полную луну, забился в угол и дал волю слезам.
Зорин лег на холодный пол, забросил руки за голову. Отзвенело в ушах, он уже оправился, был почти спокоен. Каким бы ни был проходимцем (или хуже того) майор Глахотный, а приговор оправдан. Какого дьявола понесло его в оперчасть? Справедливости захотел? Майор при исполнении, а ты его под дых, да в рыло, да на глазах у всего честного народа… Всё, забыли, жизнь прошла, хрен с ней. Он закрыл глаза, приводил в порядок мысли и дыхание. Не надо думать о том, что будет после смерти. Ничего не будет. Ни войны, ни проблем. Или, как у буддистов, получит новую жизнь (будем надеяться, что человеческую, а не какого-нибудь пенька у дороги), и все по-новому — пеленки, голоштанное детство, школа. Вот об этом надо думать — он умрет, но снова родится!
И опять его обнимала Иринка Белова — ее образ был отчетливый, выпуклый, почти реальный, и ее прикосновения он чувствовал кожей. Вкус горячих губ, который вовек не забыть, сколько бы женщин ни стояло между прошлым и настоящим. Он впадал в глухую тоску всякий раз, когда о ней думал. Познакомились в июне тридцать седьмого — не самый был удачный год для романтического знакомства. Пропадали люди, шептались по углам, цепенея от страха, — об ужасных врагах народа, окопавшихся буквально везде — в каждой организации, в каждой отрасли социалистического хозяйства, в каждой сфере деятельности… Никто их в глаза не видел, этих врагов, но все верили, все боялись. Передавали из уст в уста, как увезли на «черном вороне» то директора машиностроительного завода, то парторга проектной организации — какой же он враг народа, да ни под каким углом не просматривался! То начальника автобусного парка — вместе с женой и заместителем по кадрам… Зорин был молод, наплевательски относился к жизни, не верил во всю эту «массовую» ерунду. А что касается врагов, то как же без них — возможно, где-то, иногда, в порядке большого исключения… Слегка напрягся, когда арестовали директора ФЗУ. Расстроился, когда в разгар тренировки по боксу пришли люди с петличками НКВД за его тренером — Осиповым Ильей Евгеньевичем. А наутро взяли руководителя школы спортивного мастерства, капитана местной футбольной команды. Думали, что разберутся, отпустят. Да, разобрались, но не отпустили… Жизнь текла, и в принципе, насыщенная, яркая. Трое хулиганов с папиросами в зубах пристали к девушке на пляже. Поговорил он с ними, в ухо кое-кому дал. Хороший поступок, и девушка оценила. И так запала в голову, что сам не свой стал. Отпускать не хотел ее с берега Оби. Она смеялась и на вопрос, где ее найти, сказала, что учится в институте военных инженеров транспорта. «У нас четыре девушки на потоке, — смеялась Иринка. — Конкуренция, сами понимаете, Алексей, жесточайшая». И через два месяца он поступил в этот институт. Иринка на втором курсе, Алексей на первом, хоть и старше ее на год. Конкуренты действительно летали стаями, но он уже знал, что добьется своего. И она это понимала, смирилась… И сдалась в июне сорок первого, когда готовила диплом, а ему еще год оставалось учиться, и он подумывал о том, чтобы перевестись на вечерний, а ближе к осени сыграть свадьбу…
