Они оба невольно копировали Анатолия Васильевича и Нину Васильевну. Анатолий Васильевич и особенно Нина Васильевна не стеснялись их: без посторонних вместе садились за обед, и тут шел семейный разговор, во время которого обязательно поднимался вопрос о детях. Анатолий Васильевич, напевая свой старинный полковой марш, произносил:
У нас с тобой, Нинок, ребенок появится после Берлина.
Нина Васильевна радостно кивала головой. Галушко посматривал на Грушу, и та радостно кивала головой.
А когда Галушко вместе с командармом отправлялся на передовую, Груша вскидывала руки ему на плечи и так же, как Нина Васильевна, говорила:
Родной мой, ты там побереги себя.
Он отвечал словами Анатолия Васильевича:
Смерть не страшна. Страшна позорная смерть.
И вот Груша уронила голову на стол, и плечи ее вздрагивают от сдержанного рыдания. Она подняла голову и глазами, такими лучистыми, в слезах, посмотрела на него и сказала:
Васенька! Только не… все, что угодно, только не… не на стол к хирургу…
«Что же я скажу генералу?» — тревожно думал сейчас Галушко, глядя вслед командарму.
Анатолий Васильевич резко приостановил шаг, как бы о что-то споткнувшись, и Галушко невольно толкнул его в спину.
На командарма в эту минуту навалилась страшная мысль: а вдруг немцы прорвут фронт именно вот тут — на линии его армии — и его армия побежит, бросая окопы, доты, дзоты, вооружение… И перед ним пронеслись те дни, когда его полк стоял на границе, северней Белостока. Тогда полк от полного разгрома спасла кажущаяся мелочь. Анатолий Васильевич имел привычку всегда быть наготове: он даже никогда не носил ботинки, зимой и летом — сапоги, которые снимал только перед сном. Нина Васильевна в летние дни иногда говорила ему:
Толя, ты хоть дома-то туфли надень, жара такая.
Не привык быть распоясанным, — отвечал он.
Да ведь все тихо.
А вдруг? Знаешь, иногда какое бывает «вдруг»? Не опомнишься потом. Гитлер стянул на границу девяносто три дивизии. Маневры, слышь. Маневры? Нашел глупцов. Вон сосед мой так и думает: маневры, — по свадьбам гуляет, по именинам. То кум, то посаженый отец. Нет, у меня все по-другому. Ах, женился? Ну и что ж? Погуляй вечерок, а утром чтобы все были на местах. Дочка родилась, сын? Ну и что ж? Хорошо. Погуляй вечерок, а утром чтобы все были на посту. Голова болит? Не пей много — болеть не будет. Ты военный — слуга народа. Вот пойдешь в отставку, ну, тогда и гуляй хоть неделю.
Нет. В тот страшный день — двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года — у Анатолия Васильевича, как всегда, наготове стояли часовые, дозорные, пушки, танки, пехота. Утром двадцать второго июня он врага встретил ураганным огнем и штыками. Но сосед, застигнутый врасплох, в первые же часы покинул позиции и бежал в чем был. После этого враг насел на Анатолия Васильевича: со всех сторон лезли танки, била артиллерия, неслись самолеты, а полк, организовав круговую оборону, стоял насмерть. На пятнадцатый день разведка донесла, что гитлеровцы, оставь заградительные отряды, основными силами хлынули на Минск. Анатолий Васильевич, прощупав слабое звено в цепи врага, прорвался и лесами, через топи, болота, двинулся на соединение с Красной Армией. Ох, как было тяжко: люди умирали в боях, от голода, тонули в болотах; но полк двигался, двигался, двигался. Два с лишним месяца вел своих бойцов Анатолий Васильевич. И лишь под Ярцевом, сохранив знамя и честь, полк влился в войска Рокоссовского. После этого Анатолий Васильевич получил дивизию.
Тогда полк не дрогнул. А вот теперь? Не полк, а вдруг дрогнет армия? Дрогнет и побежит.
Какой стыд перед страной, перед потомками!.. Испепеляющий стыд, — прошептал Анатолий Васильевич и, как бы о что-то споткнувшись, остановился.
В эту минуту Галушко невольно и толкнул его в спину. Командарм повернулся к нему, сказал:
Ты что, как слепая лошадь, лезешь на меня?
Забылся, товарищ генерал, — извиняясь, ответил Галушко, отступая.
Забылся? А ты не забывайся.
Не то что забылся, товарищ командарм, а думы в голове, что рой, — Галушко решил было сказать генералу про то, что стряслось у него с Грушей, но тот опередил:
Думы? Это хорошо. Всегда думай. Не думает только чурбак с глазами. Тому чего думать? За него другие думают. Вон сосед Купцианов. Тоже фамилию подобрал — Купцианов. Итальянец не итальянец. Да-а. Да как думаешь, наши бойцы танков боятся?
Разные есть, товарищ генерал.
Что это «разные»?
А так: иной трухнет, другой и не трухнет.
А такие есть, которые трухнут?
Не без того, товарищ генерал.
Ты вот что. Сколько времени-то? Ага, уже третий час. Долго мы с тобой бродим! Поди-ка разбуди Макара Петровича и скажи, пусть поднимет генерала Тощева, полковника Троекратова. Через полчаса поедем на передовую. Хватит, поспали.
А Николай Степанович? Ах, как просится з нами!
С нами? Это с кем «з нами»? С тобой и со мной?
Так точно, товарищ генерал, з нами.
Ну и его буди… Нет. Я сам схожу к Макару Петровичу, — перерешил он, предполагая, что у Макара Петровича может быть Машенька. — Поди. Готовь машину. Николая Степановича разбуди. «3 нами» поедет.
3Из комнаты Макара Петровича слышался хохот. Хохотали двое. Один смеялся хриповато, до кашля, другой — по-молодому, звонко.
Анатолий Васильевич отворил дверь, шагнул и за столом увидел Машеньку. Рыжая, да еще раскрасневшаяся от хохота, она прямо-таки вся пылала. А рядом с ней Макар Петрович. Этот хохотал, закинув голову, широко открыв рот, постукивая костяшками пальцев по столу.
При появлении Анатолия Васильевича оба притихли, но не совсем: смех еще клокотал в них, как клокочет иногда кипяток в самоваре.
В чем дело? — стараясь нагнать на себя суровость, спросил Анатолий Васильевич…
Да вот я… да вот я, — растерянно заговорил Макар Петрович, — рассказал ей случай.
Какой?
Макар Петрович начал рассказывать что-то весьма путаное о какой-то гнилой тесемочке, то и дело прерывая свой рассказ громким хохотом. Машенька молчала, хитровато, по-детски поблескивая глазами, — очевидно, ожидая эффектного конца, а Анатолий Васильевич, еще ничего не понимая, понукал:
Ну! Ну!
Макар Петрович продолжал рассказывать все так же путано. И Анатолий Васильевич, поняв, что дело не «в случае», а в том, что у них у обоих сейчас такое, что заставляет смеяться даже над пустяком, сам засмеялся. Затем, не дождавшись конца рассказа, сказал:
Все это ловко! Ну, честное слово! — Он внимательно посмотрел сначала на Машеньку, потом на Макара Петровича. — Только уж не настолько смешон случай, как ваш смех, — и заговорщически подмигнул Машеньке.
Та снова вспыхнула, как костер, и потупила глаза. А Анатолий Васильевич, чуть согнувшись, прошелся по комнате туда-сюда и, остановившись, выпалил:
Ну что ж, с законным браком, что ль?
Машенька, не ожидавшая такого, сначала стушевалась, потом кинулась в дверь, вытянув руки, вся устремленная, как иногда устремляется цыпленок за бабочкой. Анатолий Васильевич посмотрел ей вслед, улыбаясь, сказал:
Хорошая жена будет, Макар Петрович. Только смотри: не пакостное ли в тебе? Если так, воздержись: на распутство идешь. Чего молчишь?
Макар Петрович некоторое время сидел нахмуренный, глядя на костяшки своих пальцев, потом сказал:
Не-ет. Жизнь зовет!
Эх, возвышенно умеешь говорить! Чего же вы тут ночь за столом?
Днем-то она убежала, как вот и сейчас, а перепечатать надо было.
Вижу. Вижу. Перепечатать! Ну, перепечатали? — Анатолий Васильевич заглянул на лист бумаги, вправленный в машинку. — На слове «стратегия» остановились? Ну, вот что, стратег, поедем-ка на передний край.
От такого предложения Макар Петрович даже вскочил со стула, сложив руки на груди, сжав кулаки, выкинул их, разжимая пальцы, как бы что-то сбрасывая с них.
Ведь сами знаете, товарищ командарм: мне когда вас здесь нет, не положено покидать штаб.
На «вы» перешел. «Не положено». Устав еще напомни. Ничего: я разрешаю.
4Выйдя от Макара Петровича и искренно радуясь за него, Анатолий Васильевич вспомнил про Пароходова и попросил того разбудить. Но на квартире, где жил Пароходов, ответили, что генерал, в то время когда Анатолий Васильевич бродил по своей излюбленной «тропе», выехал на передовую, обещав оттуда позвонить.
И то ладно, — ободряюще весело произнес Анатолий Васильевич, хотя в глубине души и обиделся на Пароходова за то, что тот уехал один. — Галушко! — вскрикнул он. — Чтобы не накликать беды, выезжать из деревни будем попарно. Сначала Тощев и Троекратов, а потом мы с Макаром Петровичем. Встретимся у поленниц. Знают, где, — и пошел в хату, чтобы проститься с Ниной Васильевной.
Войдя за перегородку, он увидел, что Нина Васильевна, покрывшись розовым одеялом, спит. Она спала на спине, закинув правую руку под голову. Обнаженная рука при бледном свете маленькой электрической лампочки казалась мраморной. Анатолий Васильевич склонился над женой и тихо, почти не касаясь, поцеловал ее в плечо.
