Ознакомительная версия.
Вася Кольцов доставил женщину в штаб, доложил Леониду Михайловичу Лосеву и Кулешову Корнею Гавриловичу слово в слово всё, что приказал товарищ Бокач.
Корней Гаврилович побелел вдруг, рывком достал кисет из кармана, поискал глазами, куда бы сесть. Трясущимися руками стал крутить папиросу. Не клеилось: то кисет падал из рук, то бумага рвалась не так, как надо было, то табак рассыпался. Илья Сёмкин молча смотрел за этим, потом сам свернул самокрутку, прикурил, подал начальнику штаба.
Лосев дал команду срочно собрать в штаб командиров.
– Ты вот что, Корней Гаврилович, – Леонид Михайлович подошёл к начальнику штаба, положил руку на плечо. – Ты, вот что… Я… мы… понимаем, всё понимаем, Корней Гаврилович, всё-о – о! Но вот тут я тебе и Соне помочь не могу, извини. Не – мо-гу! Не в моих силах. И детишкам вашим, Галинке и Алёшке. И – э-эх, твою гробину мать! – заскрежетал зубами командир партизанского отряда. – Вот она такая – жизнь, вон она какая – война, прости, Господи.
Потом немного успокоился, но всё так же продолжал расхаживать перед застывшими подчинёнными, рубил в бессилии рукой воздух.
– Я… мы… неволить не станем, клянусь, и не будем. Зла держать не будем, обиды… это… тем более. Это война, и каждый на ней выбирает и роет для себя свой окоп, оборудует свою огневую позицию. И сражается, как может, или отходит в сторону, предоставив другим право убивать и быть убитым. Я это к чему? – обвёл горящими глазами окружающих, прислушался к тишине: пока лес хранил молчание. Лишь ветер качал верхушки деревьев и гнал куда-то по одному ему ведомым маршрутам осенние тяжёлые облака.
– Принимайте решение вместе с женой, с Соней, Корней Гаврилович. Как примите, так оно и будет. Но, помни: ни слова упрёка в ваш адрес не будет. Ни сейчас, ни после победы. Даст Бог, хоть кто-то из нас выживет, доживёт до победы, и не укорим, поймём, это право родителя. Да, право папки с мамкой. Это их право, вот. И с нами вы… это… не обязаны… не неволим. Можете, решите с женой уйти – уходите, мы не держим и поймём. Дороже детей наших для нас нет ничего. Для них, детишек наших, за их будущее мы и сражаемся, бьёмся… это… насмерть, вот. А мы уж сами… Не будет тебя, не поведёшь нас, не дашь последний шанс спасти сотни людей, ну, что ж, так тому и быть. Будем прорываться с боями. Даст Бог, хоть кто-то да спасётся. А если нет, значит, погибнем, как и подобает солдатам – с оружием в руках в бою с врагом. Всё теперь зависит только от тебя и Сони. Неволить не станем. Сами, только сами принимайте решение. Как решите, так тому и быть. Вот как. А теперь иди к жене, Корней Гаврилович, иди, иди, дорогой мой дружок, товарищ мой верный, надёжный. Дай вам Бог мужества, мудрости и силы, родные мои, – Лосев резко отвернулся, отошёл чуть в сторону, прижался к дереву, замер так. Потом справился с собой, отстранился, и уже от дерева напомнил Кулешову:
– Немцы дали нам три часа. Обстановка даёт, Корней Гаврилович, вам с Соней десять минут. Не больше. Извини, а теперь иди, скоренько иди. И сил вам, силищи вам… неимоверной силищи… немереной…
Не своими ногами уходил начальник штаба партизанского отряда, в прошлом – старший лесничий местного лесхоза, отец двоих детей беспартийный Кулешов Корней Гаврилович. Все, кто в этот момент находились на совещании у командира, замерли, замолчали, боясь лишним движением, звуком вспугнуть страшную тишину ожидания. Не поднимали головы, не смотрели друг другу в глаза. Понимали: там, за тонкими, хлипкими и зыбкими стенками шалаша решается судьба двоих детишек – мальчика и девочки, сына и дочери, сыночка и дочурки. Самых родных, самых близких людей на земном шаре, во всей Вселенной. И решается самыми родными, самыми близкими и любимыми людьми на Земле, во всём мире – мамкой и папкой. Именно они, родители, когда-то дали жизнь своим детям, а теперь встали пред страшным, жестоким, ужасным выбором. Разве можно изобрести более чудовищное наказание для отца с матерью? Более изощрённого в своем изуверстве? По сути – чуждому человеческому сознанию, человеческому восприятию мира и жизни.
Партизаны понимали, что рядом с ними, на их глазах разыгрывается самая страшная человеческая трагедия, драма, которую может затеять, изобрести только злой дьявол. Или судьба. Простым людям не подвластен тот выбор, что должны сделать и сейчас делают два человека, родители – мама и папа, отец и мать. Выбор этот не подвластен обычным людям. Никто из свидетелей никогда бы не хотел быть на их месте. Никто и никогда! И потому молчали.
И ещё понимали, что решается судьба большинства из них, которые по велению души и сердца добровольно взяли в руки оружие, чтобы встать на защиту своей родной земли, своей Родины. И волею военной судьбы попали вот такое положение, когда проверяются на прочность самые чистые и светлые родительские чувства. Им, этим святым чувствам, противостоит другое, не менее значимое, и оттого такое же светлое и чистое чувство патриотизма. Не наносного, книжного, звучащих в другие времена и в других местах пустыми словами, пустым звуком, антуражем, бутафорией, а истинного патриотизма, когда на кон становится будущее не одной сотни соотечественников, их жизни, будущее поколений.
Страшный выбор, тяжкий выбор, кровавый выбор, когда надо рвать по живому, с мясом, с кровью, больно, нестерпимо больно и жутко.
Вот и молчали. А что говорить? Что могут сказать и чувствовать люди, что рискуют собственными жизни ежеминутно, ежесекундно; когда их жизни постоянно находятся на грани, на черте, когда возможность попасть в сводки боевых потерь и возможность выжить равны? Когда в этом житейском уравнении все неизвестные известны, и ответ ясен, как Божий день, известен без решения – жизнь или смерть? Люди, которые безумно любят жизнь, но и в любой момент готовы расстаться с нею во имя будущего своей Родины? Это было их право, это был их выбор. Что они могут сказать?
Соня сидела в углу шалаша на чурбачке. Когда зашёл муж, она лишь мельком взглянула на него, и снова уронила голову. Так же безвольно свисали и её руки, поникшие плечи ещё больше дополняли, усиливали трагизм положения, трагизм материнской участи, материнской беды.
Корней встал на колени, прижал к себе жену, сам прижался к ней, так же молча гладил ладонью её худенькую спину, и не мог произнести ни слова. Слов не было. Не было сил произнести хотя бы одно слово. В голове был такой сумбур, такая каша, что назвать это состояние мыслительным процессом нельзя было. Голова то раскалывалась от нахлынувших вдруг лавины мыслей, то опустошалась до звона в ушах, в висках…
Они молчали. Даже не плакали. Не было и слёз. Возможно, нет, точно, слёзы обязательно появятся потом, спустя какое-то время, когда всё встанет на свои места, когда будет пройдена роковая черта, когда придёт осознание свершившегося, сделанного, будет попытка оценить сделанное по самой высокой шкале моральных и нравственных ценностей в человеческих взаимоотношениях, в родственных связях и чувствах. Вот тогда они появятся. Появятся в избытке и захлестнут родителей, и не один, а много-много раз, до самой смерти будут преследовать их, не давая им жить спокойно. Сейчас их ещё просто не было.
А пока они молчали. Понимали друг друга без слов.
Первым сделал движение муж. Им уже двигало не отцовское чувство, где ходят рука об руку жалость и любовь, сострадание близким, родным людям, а звал воинский долг, долг мужчины-защитника, мужчины-воина, солдата, командира, ответственного за не одну сотню людей, несущего ответственность за всю страну. Когда за его спиной стоит что-то большее. Что? Он пока и сам не знает, не может объяснить не только жене, матери его детей, но и самому себе. Но оно, то необъяснимое, заставило подняться, встать с колен начальника штаба партизанского отряда Кулешова Корнея Гавриловича, помочь подняться жене, матери его детей, и сделать шаг к выходу, к сослуживцам, к братьям по оружию, что с не меньшим нетерпением ожидали его за тонкой, хлипкой стенкой шалаша под осенним дождём.
Он уходил резко, решительно, и уже не видел, как поднялась ему в след, в спину рука жены, сложенные в щепоть пальцы для сотворения крестного знамения; как не смогла она совершить его до конца; как рухнула, упала на земляной пол шалаша в одно мгновение, в один миг поседевшая и состарившаяся женщина; как глаза её наполнялись безумием, когда разум покидает их, и вместо жизненного огонька там появляется тёмная, безумная пустота. Он уже не видел этого. Перед ним стояли застывшие в ожидании его команды подчинённые, товарищи по оружию. Все ждали от него решительных действий. И дождались.
– Командиры подразделений! Стройте личный состав! – дал команду начальник штаба.
И уже никто из стоящих в строю подчинённых не смог бы догадаться по внешнему виду, что творится в душе Корнея Гавриловича, какие чёрные страсти бушуют в его сердце. Перед ними был как всегда ровный, собранный, волевой и строгий, грамотный и решительный начальник штаба партизанского отряда. Он был именно таким, каким и знали его подчинённые, вверившие в его руки свои судьбы.
Ознакомительная версия.
