Мария сказала:
— Молчи. Давай лучше помолчим.
— Нет, я буду говорить, потому что это очень важно.
— Нет.
— Зайчонок…
Но она крепко прижалась к нему, отворачивая голову, и он тихо спросил:
— Больно, зайчонок?
— Нет, — сказала она. — Я тоже тебе благодарна за то, что опять была в la gloria.
Потом они лежали рядом, тихо, касаясь друг друга всем телом — ногами, бедрами, грудью, плечами, только Роберт Джордан повернулся так, чтобы опять видеть свои часы, и Мария сказала:
— Какие мы с тобой счастливые.
— Да, — сказал он. — Нам с тобой грех жаловаться.
— Спать уже некогда?
— Да, — сказал он. — Теперь уже скоро.
— Тогда давай встанем и поедим чего-нибудь.
— Хорошо.
— Слушай. Тебя что-то тревожит.
— Нет.
— Правда?
— Сейчас уже нет.
— Раньше тревожило?
— Какое-то время.
— Я ничем не могу помочь тебе?
— Нет, — сказал он. — Ты и так мне помогла.
— Это? Это было для меня.
— Это было для нас обоих, — сказал он. — В этом человек не бывает один. Вставай, зайчонок, надо одеваться.
Но мысль — лучший его товарищ — возвращалась к la gloria. Она сказала la gloria. Это совсем не то, что glory, и не то, что la gloire, о которой говорят и пишут французы. Это то самое, что есть в андалузских народных песнях. Это было, конечно, у Греко, и у Сан-Хуана де ла Крус, и у других. Я не мистик, но отрицать это так же бессмысленно, как отрицать телефон, или то, что Земля вращается вокруг Солнца, или то, что во вселенной существуют другие планеты, кроме Земли.
Как мало мы знаем из того, что нам следует знать. Я бы хотел, чтобы впереди у меня была долгая жизнь, а не смерть, которая ждет меня сегодня, потому что я много узнал о жизни за эти четыре дня, — гораздо больше, чем за все остальное время. Я бы хотел дожить до глубокой старости и знать, на самом деле знать. Интересно, можно ли учиться до бесконечности, или человек способен усвоить только то, что ему положено? Я был уверен, что знаю много такого, о чем я на самом деле и понятия не имел. Я бы хотел, чтобы впереди у меня было больше времени.
— Ты меня многому научила, зайчонок, — сказал он по-английски.
— Что ты говоришь?
— Я многому от тебя научился.
— Qué va, — сказала она. — Это ты образованный, а не я.
Образованный, подумал он. У меня только самые крохи образования. Самые-самые крохи. Жаль, если я умру сегодня, потому что теперь я уже кое-что знаю. Интересно, почему ты научился кое-чему именно сейчас? Потому что недостаток времени обострил твою восприимчивость? Недостаток времени — чепуха. Тебе следовало это знать. Я прожил целую жизнь в этих горах, с тех пор как пришел сюда. Ансельмо — мой самый старый друг. Я знаю его лучше, чем знаю Чэба, лучше, чем Чарльза, лучше, чем Гая, лучше, чем Майка, а их я знаю хорошо. Сквернослов Агустин — это мой брат, а брата у меня никогда не было. Мария — моя настоящая любовь, моя жена. А у меня никогда не было настоящей любви. Никогда не было жены. Она и сестра мне, а у меня никогда не было сестры, и дочь, а дочери у меня никогда не будет. Как не хочется оставлять все такое хорошее. Он кончил шнуровать свои сандалии.
— По-моему, жизнь очень интересная штука, — сказал он Марии.
Она сидела рядом с ним на спальном мешке, обхватив руками ноги пониже колен. Кто-то приподнял попону, висевшую над входом в пещеру, и они оба увидели свет. Была все еще ночь, и утро ничем не давало себя знать, разве только когда он поднимал голову и смотрел сквозь сосны на звезды, переместившиеся далеко вниз. Но в этом месяце утро должно было наступить быстро.
— Роберто, — сказала Мария.
— Да, guapa.
— Сегодня в этом деле мы будем вместе, да?
— После того как начнется.
— А с самого начала?
— Нет. Ты будешь с лошадьми.
— А разве мне нельзя с тобой?
— Нет. У меня дело такое, что только я один и могу его выполнить, и я бы стал беспокоиться из-за тебя.
— Но ты придешь сразу, как только кончишь?
— Сразу, — сказал он и усмехнулся в темноте. — Вставай, guapa, надо поесть перед уходом.
— А спальный мешок?
— Сверни его, если уж тебе так хочется.
— Мне очень хочется, — сказала она.
— Дай я помогу.
— Нет. Пусти, я сама.
Она опустилась на колени, чтобы расправить и свернуть спальный мешок, потом передумала, встала с земли и так сильно встряхнула его, что он громко хлопнул в воздухе. Потом она снова опустилась на колени, разровняла мешок и свернула. Роберт Джордан взял оба рюкзака, осторожно держа их так, чтобы ничего не выпало из прорезов, и зашагал между соснами ко входу в пещеру, занавешенному пропахшей дымом попоной. Когда он отодвинул попону локтем и вошел в пещеру, на его часах было без десяти минут три.
Они были в пещере, и мужчины стояли у очага, в котором Мария раздувала огонь. Пилар уже вскипятила кофе в котелке. Она не ложилась с тех самых пор, как разбудила Роберта Джордана, и теперь, сидя на табуретке в дымной пещере, зашивала прорез во втором рюкзаке. Первый был уже зашит. Огонь, горевший в очаге, освещал ее лицо.
— Положи себе еще мяса, — сказала она Фернандо. — Набивай брюхо, не стесняйся. Все равно доктора у нас нет, вскрывать никто не будет, если что случится.
— Зачем ты так говоришь, женщина? — сказал Агустин. — Язык у тебя, как у самой последней шлюхи.
Он стоял, опираясь о ручной пулемет со сложенной и прижатой к стволу треногой, карманы у него были набиты гранатами, через одно плечо висел мешок с дисками, а через другое — сумка, полная патронов. Он курил папиросу и, поднимая кружку с кофе к губам, дул на кофе дымом.
— Ты прямо скобяная лавка на двух ногах, — сказала ему Пилар. — И ста шагов с этим не пройдешь.
— Qué va, женщина, — сказал Агустин. — Дорога-то будет под гору.
— А верхний пост? Туда надо подниматься, — сказал Фернандо. — А уж потом под гору.
— Взберусь, как козел, — сказал Агустин. — А где твой брат? — спросил он Эладио. — Твой прекрасный братец смылся?
Эладио стоял у стены пещеры.
— Замолчи, — сказал он.
Эладио нервничал и раздражался перед боем. Он подошел к столу и начал набивать карманы гранатами, беря их из обтянутых сыромятной кожей корзин, которые были прислонены к ножке стола.
Роберт Джордан присел рядом с ним на корточки. Он сунул руку в корзину и вытащил оттуда четыре гранаты. Три из них были овальные гранаты Милса.
— Откуда они у вас? — спросил он Эладио.
— Эти? Это республиканские. Их старик принес.
— Ну, как они?
— Valen más que pesari[106], — сказал Эладио. — Сокровище, а не гранаты.
— Это я их принес, — сказал Ансельмо. — Сразу шестьдесят штук в одном мешке. Девяносто фунтов.
— Вы ими пользовались? — спросил Роберт Джордан у Пилар.
— Qué va, пользовались, — сказала женщина. — С этими самыми Пабло захватил пост в Отеро.
Услышав имя Пабло, Агустин начал ругаться. Роберт Джордан увидел при свете очага, какое лицо стало у Пилар.
— Прекрати, — резко сказал он Агустину. — Нечего об этом говорить.
— Они никогда не отказывают? — Роберт Джордан держал в руке покрашенную серой краской гранату, пробуя ногтем предохранительную чеку.
— Никогда, — сказал Эладио. — Такого еще не бывало, чтоб не взорвалась.
— А быстро взрывается?
— Как упадет, так и взрывается. Быстро. Довольно быстро.
— А эти?
Он поднял похожую на банку гранату, обмотанную проволокой.
— Эти дрянь, — ответил ему Эладио. — Они хоть и взрываются и огня много, а осколков совсем нет.
— Но взрываются всегда?
— Qué va, всегда! — сказала Пилар. — Всегда ничего не бывает ни с их снаряжением, ни с нашим.
— Но вы сами говорите, что те взрываются всегда.
— Я не говорила, — ответила ему Пилар. — Ты спрашивал других, а не меня. Я такого не знаю, чтобы эти штуки всегда взрывались.
— Все взрываются, — стоял на своем Эладио. — Говори правду, женщина.
— Откуда ты это знаешь? — спросила его Пилар. — Бросал-то их Пабло. Ты в Отеро никого не убил.
— Это отродье последней шлюхи… — начал Агустин.
— Перестань, — резко оборвала его Пилар. Потом продолжала: — Они все одинаковые, Inglés. Но ребристые удобнее.
Лучше всего швырять их парами, по одной каждого типа, подумал Роберт Джордан. Но ребристые бросать легче. И они надежнее.
— Ты думаешь, что придется бросать гранаты, Inglés? — спросил Агустин.
— Может быть, — сказал Роберт Джордан.
Но, сидя на корточках и разбирая гранаты, он думал: это невозможно. Не понимаю, как я мог обмануть самого себя. Мы пропали, когда они окружили Глухого, так же как Глухой пропал, когда снег перестал идти. Ты просто не можешь допустить такую мысль. А тебе нужно делать свое дело и составлять план, который, как ты сам знаешь, неосуществим. Ты составил его, а теперь ты знаешь, что он никуда не годится. Сейчас, утром, он никуда не годится. Ты вполне можешь захватить любой из постов с теми, кто у тебя есть. Но оба поста ты захватить не сможешь. Во всяком случае, нельзя ручаться. Не обманывай самого себя. При дневном свете это невозможно.
