— Покурим? — спросил Иетс.
Трой не ответил. После того как они перешли дорогу — теперь она казалась тихой и безобидной, и только по колеям было заметно, что здесь произошло, — он сказал:
— Как вы думаете, неужели все это даром?
Сержант Булмер крикнул:
— Вон там!
Они увидели темное пятно рядом с невысоким, покрытым снегом холмиком; снег был сильно утоптан и прибит. Темное пятно оказалось Лестером. И Лестер каким-то чудом остался в живых; он был ранен в обе ноги и в плечо и потерял сознание.
Иетс сбросил шинель. Они положили на нее Лестера. Трой сказал:
— Вы с Булмером отнесете его обратно. Возвращайтесь как можно скорей и приведите с собой десять человек. Я пойду один вперед.
Иетс глядел ему вслед, пока он не скрылся за холмом.
Когда Иетс возвратился со спасательной командой, Трой был уже не один. Он тащил Шийла; рука Шийл а лежала на плече капитана, лицо Шийла было все в крови и в грязи, свободная рука безудержно тряслась.
— Ступайте туда! — сказал Трой, показывая назад. — Вы их найдете. — Он крепче обнял слабеющего Шийла. — Вы, Иетс, останетесь со мной!
— Слушаю, капитан.
Когда Булмер двинулся вместе с остальными людьми, Трой крикнул им вслед:
— Эй, послушайте!
Они остановились.
— Я хочу, чтобы вы запомнили то, что сейчас увидите. Навсегда запомнили.
Солдаты не ответили. Они медленно поднялись на ближайший холм. Иетс увидел, что, дойдя до вершины холма, они вдруг как-то странно бросились бежать.
— Они все лежат вповалку, — сказал Трой. Иетс промолчал.
— Все они лежат вповалку, — повторил Трой таким безжизненным тоном, что Иетсу вспомнился Торп в его камере. — Пятнадцать человек, — сказал Трой. Он глухо засмеялся.
— Пятнадцать. Все, что осталось. Я знал каждого из них. Для чего немцы это сделали?
Он не стал дожидаться ответа.
— Оружия у них не было. Они сдались. Они были пленные. Все они лежат вповалку.
Он прижал к себе Шийла, словно защищая его.
— Я стал на колени, — продолжал он. — Роюсь в груде тел. Обыскиваю карманы, где могу до них достать, срываю личные знаки — ведь я их капитан, я капитан груды мертвых тел…
Он помолчал и неожиданно трезвым голосом прибавил:
— Им ничего другого не оставалось, ничего ровно…
Потом продолжал рассказывать по-прежнему безучастно:
— И тут кто-то бросается на меня, начинает со мной бороться, душить меня. Вот он, Шийл.
Он усмехнулся.
— Принял меня за фашиста, правда, Шийл?… Он только что выбрался из кучи. Схватить меня как следует он не мог. Руки у него были скользкие и онемели.
Он стянул перчатку Шийла и показал Иетсу руку, закоченелую, посиневшую почти до черноты.
— Я ему кричу: я Трой, я твой капитан! А он все дерется. Пришлось его стукнуть… Ты ведь меня не узнал? Я понимаю. Я не сержусь на тебя, Шийл.
Иетс не находил слов. Горе капитана было такое сильное, что казалось просто немыслимым отделываться общими фразами о подлости врага или говорить: «Мы воздадим за это сторицей».
— У меня к вам просьба, — сказал Трой.
— Все, что в моих силах.
— Вы ведь говорите по-немецки?
— Да.
— Должны быть свидетели, — сказал Трой. — Тут была целая танковая колонна, сотни немцев об этом знают. Мы поймаем кого-нибудь из них. Ищите их, Иетс. Я не собираюсь убивать их, во всяком случае не всех. Я не говорю — око за око, зуб за зуб. Я христианин и намерен остаться им. Это трудно, но я им останусь.
Шийл, видимо, приходил в себя. Он уже не волочил ноги и старался шагать сам. Трою стало легче тащить его.
Трой выпрямился. С минуту он стоял неподвижно, возвышаясь над Иетсом и над солдатом, которого поддерживал.
— Но мне нужен человек, который отдал приказ! — крикнул он. — Мне нужен этот человек, и вы мне его найдете!
— Да, — сказал Иетс, — я его найду. — Это прозвучало как клятва.
Фарриш был на фронте.
Солдаты ненавидели его. Они знали, что он погонит их вперед. При нем придется идти днем и ночью; ни отдохнуть, ни присесть, ни вытянуть ноги. Леса начинали гореть, горы рушились вокруг, а люди у орудий все стреляли, пока не валились с ног; нервы у них были натянуты до предела.
Фарриш был похож на большую зловещую птицу: там, где он появлялся, смерть косила людей. Солдаты желали ему гибели, но пуля не брала его.
Медленно, медленно Фарриш продвигался на север. Нельзя было сказать, что положение на фронте изменилось. Немцы по-прежнему продвигались на запад, бросая свежие части на укрепление своего клина и углубляя его. Небо все еще было покрыто тучами, авиация оставалась прикованной к земле, и вся армия, как слепой, искала дорогу ощупью, падая и поднимаясь для того только, чтобы снова упасть.
Но и немцы далеко не достигли своей цели. Они еще не взяли Антверпен. Бронетанковые острия клина кое-где дошли до реки Маас, но нигде не закрепились, и американцы взрывали свои склады горючего, а с ними вместе погибли заветные мечты маршала Клемм-Боровского.
Фарриш побывал и в третьей роте. От нее осталось не больше половины.
Кто-то из солдат сказал:
— Ну его к черту. Я ни для кого вставать не собираюсь, и для него тоже.
Фарриш и не просил никого встать. Он прислонился к стволу дерева и носком сапога рисовал узоры на снегу.
— Я знаю, каково вам, — сказал он. — Я и сам устал, черт возьми. Хуже этого с нами никогда не бывало. Если мы не продвинемся вперед, нам несдобровать. Если мы отступим, нам тоже несдобровать. Имейте в виду, исход войны решается именно здесь, сейчас. Мы должны идти вперед. Вот как обстоит дело.
Несколько позже Трой сказал ему:
— Сэр, вы требуете больше, чем люди могут сделать!
— Я не спрашивал вашего мнения, капитан Трой!
Но Трой не склонен был уступать:
— Сэр, я его все-таки выскажу. Это мои люди. Это не только цифры.
Фарриш посмотрел на него и усмехнулся. У него были удивительные зубы — блестящие, белые. Трою сильно хотелось выбить их кулаком.
— Это мои люди, — сказал Фарриш, — они все мои. И прошу вас не забывать этого.
В тот вечер они снова пошли в атаку, и их снова задержали.
Крэбтриз вернулся с радиостанции. Он попал под обстрел: снаряды ложились в нескольких сотнях шагов от того места, где он стоял, и теперь по его смазливому лицу было видно, до какой степени он потрясен. Он сказал Люмису:
— Это было похоже на огонь снайперов, вот когда мы входили в Париж, только гораздо сильнее, гораздо больше… — Он опустился на стул и хотел затянуть пояс на своей тонкой талии, но пряжка соскочила и он так и не натянулся.
— Почему вы молчите?
— А что мне говорить? — спросил Люмис.
— Сколько времени это продолжится?
Капитан мрачно пожал плечами:
— Отвяжитесь от меня!
— Надо же мне с кем-нибудь поговорить.
— Зачем?
— Не знаю… Такое делается. Я чувствую себя как в западне. Не для этого я сюда ехал.
— И другие не для этого ехали.
— Там, на радиостанции, все занимались своим делом, даже штатские… А я не мог. Я заперся в уборной, но пришлось выйти; я боялся, что снаряд попадет в нее, пока я там сижу…
— И хорошая там уборная? — сказал Люмис.
Крэбтриз взглянул на него исподлобья.
— Сукин сын… — сказал он и вышел.
Он долго шагал по пустым коридорам и наконец заглянул в комнату, где висели карты. Перед одной из карг стоял Иетс и пристально разглядывал ее. Линия фронта имела такой вид, словно на ней развилась подагрическая шишка, безобразная, огромная, и не требовалось сильного воображения, чтобы представить себе, сколько крови и муки она вобрала в себя.
Крэбтриз подошел к Иетсу.
— Что вы об этом думаете?
Иетс с первого взгляда понял, что творится с Крэбтризом. Но он нисколько ему не сочувствовал. Другое дело Абрамеску, тому он постарался бы помочь, но не Крэбтризу, прихлебателю Люмиса, — этот, даже когда все шло хорошо, не стоил бумаги, на которой было напечатано его личное дело.
— Думаю, что все кончится благополучно, — равнодушным тоном сказал Иетс. — Сто первая дивизия еще держится под Бастонью. Она отрезана.
— Нас тоже могут отрезать…
— Как там на радиостанции?
— Отчаянное положение, — сказал Крэбтриз.
— А что такое? Немцы атакуют?
— Стреляют со всех сторон.
— Вот как!
— Почему бы вам самому не заглянуть туда? Вы бы тогда так не храбрились, — огрызнулся Крэбтриз.
— Потише, пожалуйста.
— Я вас терпеть не могу! — с неожиданной злостью сказал Крэбртиз.
— Подите вы, знаете, куда.
— Как не знать! — вскипел Крэбтриз. — Туда, где меня убьют из-за вас.
— Из-за меня?
— Ну да, из-за вас! Конечно! Вам ведь нравится эта война?
— Подите проспитесь.
— И пойду, и пойду! — угрожающим тоном сказал он.
