К тому же это будет правда. Но не вся правда. Во время войны, как и во время мира, приходится и отступать, и наступать; иногда отступают для того, чтобы повести наступление. И даже если узел закроют ненадолго — зато какое это будет торжество, когда он откроется снова!
Может быть, Люмис так и скажет. Конечно, Люмис не сознается, что ему хочется бежать, так что он будет голосом разума — слегка гнусавым голосом — и развенчает героику Иетса.
А в конце майор Уиллоуби, командующий, подведет итоги, скажет: «Благодарю вас, господа!» и: «Я думаю, нам следует передать вопрос на рассмотрение генерала Фарриша!» Крерар и Иетс будут сомневаться — Крерар этого не покажет, а Иетс, наверное, возьмет да и выпалит что-нибудь вроде: «Не думаете ли вы, майор, что все зависит от того, как это будет доложено генералу?» Он, может быть, пойдет и дальше, Уиллоуби уже слышал, как он говорит: «Я за то, чтобы дождаться полковника Девитта!» Ну само собой, кому бы не хотелось его дождаться!
Телефон зазвонил. Сердце у Уиллоуби екнуло.
— Простите, сэр. Все время старался добиться связи с Парижем. Не удалось.
— Благодарю… Нет, погодите одну минуту. Позвоните господам офицерам и мистеру Крерару и попросите их ко мне в кабинет на совещание.
Уиллоуби откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. В конце концов решать придется Фарришу. Ну и пусть его решает!
Ровно в пять часов пополудни радиостанция замолчала. Замерла даже несущая волна, это дыхание в эфире.
Люди, которым поручено было демонтировать радиостанцию — разобрать ее самые существенные части — американские военные техники и люксембургские гражданские инженеры, работали с лихорадочной быстротой. Это были те же самые люди, которые готовы были держаться до конца, до тех пор, пока фашисты не окажутся у главного выключателя; но теперь их мужество было не нужно и сменилось горьким чувством разочарования. Штатские негодовали на военных и на тех штатских, которым посчастливилось попасть в списки эвакуируемых; военные негодовали на штатских за то, что они были штатские. Даже Лаборд, который по выбору Люмиса наблюдал за эвакуацией, метался, как потревоженный воробей, мешая техникам работать постоянными окриками: «Скорее, скорее!»
Потом грузовики с металлическими, пластмассовыми и стеклянными деталями установки въехали во двор радиоузла и загромоздили его. Уиллоуби отдал распоряжение, чтобы люди разбились на две колонны: Люмис должен был ехать с первой, которая везла оборудование, и захватить с собой некоторых сотрудников, включая Крерара. Вторую, которая должна была отправиться через двенадцать часов или через двадцать четыре часа, собирался вести сам Уиллоуби. Он сделал эту уступку внутреннему голосу, который говорил ему: «Если ты бежишь, то хоть соблюдай приличия".
Разбирая свой стол, Люмис поймал себя на том, что говорит вслух — как бы разговаривает с Крэбтризом, подсмеивается над ним исподтишка: много ли тебе пользы от того, что ты размозжил себе ногу? Потихоньку он насвистывал «Где вчерашний поцелуй?» Ему нравилась эта песенка. В ней была какая-то приятная грусть. Он аккуратно уложил свои бумаги в папку и крепко перевязал ее. Он не торопился. Времени более чем достаточно. Он может еще попрощаться с теми, которые остаются: например, с Иетсом, который не пожелал ехать, хотя Уиллоуби предлагал ему место в первой колонне.
Иетс был не один. С ним был сержант Бинг. Они встретили его молчанием, Люмис это почувствовал — нарочно замолчали, как только его голова появилась в дверях.
Он не ошибся. Иетс говорил только что:
— Хотел бы я знать, что именно я сделал не так. Я убеждал их, как только мог, чтобы они не закрывали станции… Ничего не вышло.
Бинг доказывал Иетсу, что это безумие — сидеть вот так и обвинять самого себя.
— Вы всегда себя вините, всегда в себе копаетесь, созерцаете собственный пуп, словно это центр вселенной. Бывают времена, когда чувствуешь в этом потребность, но не всегда же этим заниматься. И уж, конечно, не сейчас: генерал отдал приказ — и точка.
— Будьте же последовательны! — отвечал ему Иетс. — Когда все были против листовки Четвертого июля, вы но собственной инициативе взялись за дело, испортив все планы Уиллоуби, включая и то, что должен был делать я. Тогда я готов был разорвать вас, но с тех пор давно вам простил. Перестаньте ухмыляться.
— Как же вы не понимаете? Не упускать же такой случай. Все вышло само собой…
— Почему у вас выходит, а у меня нет? Почему я сам себе все порчу?
Бинг пожал плечами.
— Ну ладно, — сказал Иетс. — Ответа нет. Мне это известно.
— Вы ровно ничего не могли сделать, лейтенант. Вы же старались! Так примите это спокойно. Будьте довольны, что уберетесь вовремя. Я доволен.
Бинг увидел, что дверь отворяется.
— Гость… — заметил он, и оба они замолчали.
Люмис был готов к отправлению: оружие, вещевая сумка — решительно все. Он сказал с веселостью, которая была довольно искренней:
— Ну, мы прощаемся не надолго. Завтра, когда вы прибудете в Верден, — я думаю, что это будет завтра, — у меня уже все будет устроено.
— Очень любезно с вашей стороны, сэр, — ответил Бинг. — Могу сказать от лица всех рядовых и сержантов, сэр, — мы к этому не привыкли.
Люмис принял похвалу за чистую монету:
— Очень рад, что вы это цените.
Иетс перестал потирать бородавку на указательном пальце левой руки и спросил:
— Вы для этого сюда пришли?
— Да. Пришел попрощаться.
— Ну что ж — прощайте!
Люмис обиделся. Намерения у него были добрые. Он замялся, потом повторил: — Прощайте…
— Убирайтесь вон! — резко сказал Иетс.
Лицо Люмиса расплылось в бессмысленную улыбку. — Вам бы следовало на коленях благодарить меня, Иетс, за то, что я спас вам жизнь!
— Благодарю. Я сам займусь своим спасением, когда мне вздумается.
— Я хочу только помочь вам!
— Так же, как вы помогли Торпу?
Люмис хлопнул дверью. Но он забыл свои перчатки. Ему пришлось вернуться за ними и, взяв их со стола Иетса, он повторил свой уход со сцены, бесясь, что повторение срывает ему весь эффект; но все же он бесился не настолько, чтобы уехать без перчаток в Верден.
Во дворе заревели моторы тяжелых грузовиков. Колонна тронулась.
— Давайте кутить! — сказал Иетс.
— А по какому случаю? В честь отъезда Люмиса?
— Да, хотя бы! У меня есть коробка конфет — хороших, мне прислали из дому, не военного образца. И есть еще сардинки, печенье и бутылка виски. Не хочется таскать все это с собой, и немцам оставлять тоже не хочется, если они придут. Заметили вы, какими довольными и сытыми всегда выглядят те, которые сдаются после осады? Я знаю, почему это бывает, — они отлично проводят время, доедая и допивая свои запасы. Вот и нам теперь приходится. Позовите наших — кого хотите, кого угодно, из тех, кто остался здесь.
Бинг привел Абрамеску, сержанта Клементса и шофера Макгайра. Остальные теснились за ними — механики, дикторы и оставшиеся офицеры, среди них Уиллоуби.
— Что-то стало скучно одному, — заявил Уиллоуби, точно оправдываясь. Он поставил на стол собственную бутылку. — Настоящее шотландское.
Никто ему не ответил.
— А нельзя ли музыку? — сказал Уиллоуби.
— Би-би-си хотите? — спросил Иетс, возясь у приемника.
— Ну что ж! Что угодно.
Послышалась музыка, нежная и ритмичная. Кто-то начал подпевать. Звякнули стаканы, загремела пустая жестянка из-под сардин, брошенная в мусорный ящик.
И тут музыка утихла. Голос диктора объявил:
— Говорит радиосеть союзного командования. Би-би-си, Лондон. Слушайте последние известия!
— Тише! Давайте послушаем!
Голос женщины-диктора, мягкий и участливый, напоминал о вязальных спицах и домашнем очаге. Она передавала сводки таким тоном, словно немецкое наступление вовсе не так страшно: что ж, может быть, она и права, думали ее слушатели.
Потом она сказала:
— Нам только что сообщили, что немецкие войска заняли радиоузел «Люксембург» и пользуются станцией. Радиостанция «Люксембург» была одной из самых мощных станций союзников. О судьбе доблестных людей, работавших на станции, ничего не известно. Предполагается, что они спаслись. Внимание! Все сообщения радиостанции «Люксембург» исходят от неприятеля…
— Вот так штука! — сказал Бинг.
— Выключите радио, — сказал Иетс. — Мне не интересно слушать, как нас отпевают.
Ломтик хлеба с двумя аккуратно положенными на него сардинками выпал из рук Абрамеску. — Что-то неладно! — сказал он, хватаясь за винтовку. — Немцы в здании!
— Чепуха!
— Для чего было выключать? — запротестовал Бинг, который опомнился первым. — Может быть, они скажут про нас еще что-нибудь приятное.
Уиллоуби протолкался к приемнику. Он включил его и настроил на волну Люксембурга, свою собственную волну.
